Станислав Венгловский - Полтава

Читали письмо на майдане возле церкви Спаса. Читали в который раз и в который раз радовались, смеялись и плакали, уверяя друг друга:

— Теперь нет сомнения! Выдержим!

Рядом с Петрусем торчал дебелый Охрим. В огромной руке у него ружьё. Напористостью полтавец напоминал погибшего в Веприке Степана: лицо обожжено, губы распухли.

— Победим! — кричал. — И на Сечи сделаем порядок! Гордиенка повесим! Если бы я там был...

В то же мгновение немолодой человек с отросшей рыжей бородою, с прищуренными глазами пожелал растолковать своё.

— Люди! — обратил он на себя внимание. — Рано ещё радоваться! Кончится порох — кого умолим смилостивиться над нами? Детки маленькие, женота слабая... За что мучаются? Когда ещё царю удастся подвести войско. А если и подведёт... Шведам только того и нужно. Послушайте ночью, добродии, как гудит земля. Под нами роют не одну нору, вот-вот покажутся. Разве не знаете, что под Полтавой пещеры? Это мы забыли... А ворвутся, так вырежут! Вся Швеция собралась! Да ещё у Мазепы сколько народу.

Несколько молодых казаков вокруг рыжебородого закивали головами, словно подтверждая сказанное, но сами ничего не говорили. Петрусю показалось, что он знает рыжебородого. А к тому уже приступили те, кто поближе:

— Так что советуешь? Говори!

Приступили так решительно, что человек побледнел. Глаза округлились. Туда-сюда ими — никто не поддерживает. Завершил:

— Просить царя, чтобы разрешил оставить город! Со шведами договоримся... Возьмём пушки, выйдем победителями... А к царю — Охрима! Он проберётся... Правда, Охрим?

— Ге! — промычал Охрим. — Не испугаюсь... Да не то говоришь!

Охрим ухватил мужика за воротник. Тому не дали больше вымолвить ни слова. Некогда спрашивать, с кем он такое придумал. Петрусь уже и не увидел в свалке рыжей бороды. Люди кричали в сотни голосов. Громче всех Охрим:

— Ведите попа! Исповедует перед смертью!

— Он мазепинским духом провонялся!

За попом бросились молодые, кучка детей. Хотя в церкви правилась служба, а уже сверкнула на ступеньках длинная риза, уже выстрелил золотыми искрами Божий крест...

И тогда Петрусю припомнилось, что предательский голос принадлежит тому есаулу, который зимою подбивал сдать Веприк. Отрастил, проклятый, бороду, баламутит люд. А тут остались человечишки с достатками. Им жаль, что их добро гибнет в огне. Прислушивались к его словам.

Полковник Келин с высокого вала отлично видел, что делается на площади перед церковью, но оставался неподвижным, хотя перед ним торчал его адъютант: не прикажет ли полковник остановить самосуд? Нет. Полтавский люд решил правильно. Пусть казнит слабого духом. Это не самосуд. Это самый справедливый суд. А крепость сдавать нельзя.

Только большую озабоченность приметил Петрусь в глазах полковника, когда снова оказался вблизи от него, на валах, и тоже подумал, что Полтаве грозит ещё невиданная опасность. Неужели шведы в самом деле ведут несколько подкопов? Неужели не врал рыжий есаул, только что повешенный на майдане перед церковью?

За валами шумело вражеское войско.

Лейтенант Штром записывал то, что настырно лезло в голову.

Вся армия не может взять крепость. Едим конину. А настоящим вином здесь удаётся полакомиться только генералам да самому королю. А в торговых палатках продают сивую черкасскую водку, деланную из зерна. Однако и та водка стоит так дорого, что её могут покупать только очень богатые офицеры. Мы уже отогнали от одного мяса. К тому же ещё и обносились. Я вынужден поджимать пальцы, лишь бы солдаты не видели, как они выглядывают из разорванных сапог, будто у нищего, который встречается возле лагеря. Припоминаю наши разговоры с вахмистром Линротом. Говорят, пленных свозят в Москву. Линрот в плену, наверно, имеет еду, не дрожит во сне от боязни, что его украдут или прирежут сонного. Ходят слухи, будто московиты вообще люди приветливые, а непримиримы только к врагам. Наши закалённые воины не обращают внимания на трудности, а молодым тяжело. Вот хоть бы мне. В эти тёплые душные ночи снятся наши просторные хлевы в горах, в которых полно скота. Кажется, ревут коровы, молоко брызжет в вёдра, красные материнские руки в белой пенс. И ещё копны сена на нашем лугу у Красного леса, где я любил сидеть с книгой, взятой из библиотеки нашего пастора. А потом на лугу стучит воз... Просыпаюсь — и каждый раз оказывается: то стреляют московиты. Я когда-то полагал, что меня одели в мундир для великой миссии, а получается... Нет, не придётся читать внукам об этом походе, если и останусь жив. Как там без меня управляются с хозяйством старые родители? Брат тоже служит королю, только он где-то в крепости. Хоть не так бедствует. А что случилось с невестой Астой? Я о ней почти не вспоминал. Она же, может быть, дожидается меня? Эх, если бы возвратиться живым.