Адель Алексеева - Кольцо графини Шереметевой

Вечное страдание... А может быть, одни страны созданы для сытости и богатства, а Россия — для мук и искупления?..

окрушаясь о нашей участи в XX веке, мы на долгое время оставили Наталью Борисовну, а между тем она уже преодолела Урал, Каму, Оку и по Рязанской дороге приближалась к Москве. Десять лет миновало с той поры, как покинула она родные места. Уезжала 16-летней девушкой, почти девочкой, графинюшкой, а возвращалась накопившей печального опыта матерью двух сыновей. Одета была просто, по-крестьянски, а лицо её почти не изменилось: те же удивлённые серые глаза, нежный овал, тонкий нос, та же мягкость. Будто и не было той «тошной» жизни...

Позади Касимов, Коломна: там когда-то у Долгоруких взяли кавалерию, тут они обедали. Скоро — Горенки!.. Кто-то нынче владеет просторной долгоруковской усадьбой, кто веселится в ней? А вон и маковка золотая, под коей стояли они с Иваном Алексеевичем пред аналоем. Господи, дай силы лицезреть сие без слёз!.. Четырнадцать вёрст — и Кусково, неужто минует она его без остановки? Недолго колебалась измученная дорогой путешественница — и решилась: отдала старшего сына служанке, младшего с собой — и заторопилась к Кускову...

Село глядело на неё крупными, ладными избами. Высокие деревья, промытые осенним дождём, приветствовали путницу влажным шорохом листьев. Навстречу шли мужики с резаками за поясом, ехали телеги, груженные капустой. Мальчишки на дороге играли в бабки. Бабы желали ей здравствовать, вежливо, степенно, но без прежнего угождения, не в пояс, — они не узнавали её. «Мир по дороге!», — поклонился старик.

Никто не признавал её, не радовался, но зато природа! Небо очистилось, стало пронзительно-синим, берёзы и липы сияли золотом, свет от них шёл, будто от дорогого оклада иконного... А вон и дуб, свидетель её венчального дня! Могучий дуб с кроваво-красной корой, с трещинами, напоминающими шрамы — будущую их судьбу...

Вот липовая аллея, где ласкалась к ней собака князя, где впервые поцеловал он её...

Подчиняясь какому-то неодолимому чувству, княгиня гуляла по парку, но не приближалась к господскому дому, обходя его стороной. Подошла к церкви — всё новое, церковь перестроена, но что там, наверху?.. Боже, ангел, точь-в-точь такой, каким привиделся ей в ту далёкую ночь, когда худо стало матушке! Рассказывала ли она брату о своём видении или делал он сие по воображению? Надолго замерла, не сводя глаз с фигуры ангела...

Тут Дмитрий, спавший на её плече, захныкал, проснулся. Побаюкала его, приподняв, и вдруг почувствовала, как цепко ухватился мальчик за ухо, укусил! Поморщилась от боли, но не рассердилась; переложила на другую сторону, приголубила, и он утих... Как тут не вспомнить случай, бывший с Иваном Алексеевичем?

Государь гостил в Горенках, а князь прискакал в Кусково, выследил её и рассказывал про охоты. Не без хвастовства поведал, как, вернувшись с охоты, разлеглись они на шкурах — на медвежьей и на волчьей, а тут принесли указы, заготовленные Остерманом, в том числе указ о смертной казни. «Подписуйся под мою руку», — сказал государь — не раз так делали. Князь же укусил за ухо государя, сказав: «Больно?.. А как больно станет тому, кого казнить будут?..» Как обрадовалась Наташа сему рассказу жениха, даже захлопала в ладоши!..

Куда, однако, направить свои стопы?.. Пошла к флигелю, где жила Дуняша. Постучала с бьющимся сердцем. Евдокия Маврина? Нету такой, барин дал ей вольную, и вышла она взамуж в дальние края... Отправилась к дому священника — старик служил в их домашней церкви ещё при батюшке, фельдмаршале. Дверь открыла старушка попадья. Заметив усталое лицо и запылённую одежду гостьи, предложила:

— Входи, входи, милая... Спаси тебя Господь и ребёночка твоего!

Крестьянское платье, платок, домотканая юбка, однако на ногах у гостьи не лапти — ботинки со шнуровками, да и речь грамотная, особенная. Кто она? Священник приглядывался, и ему чудилось что-то смутно знакомое.

— Не из нашего ли прихода?

— Бывала я в Церкви Спасской не раз... — уклончиво отвечала княгиня, оглядывая комнату, и тут глаза её остановились на большом полупарадном портрете — батюшка! Тёмные, глубоко посаженные глаза, длинный нос, тяжёлый подбородок, на груди Мальтийский крест и голубая лента.

Священник охотно пустился в объяснения:

— Сей господин наш Борис Петрович, сиречь граф Шереметев, Богу, царю и солдату с истинным рвением служивший... Во всяком деянии волей Божьей руководился, а слово его покорное царский гнев укрощало... Полтавой командовал! Сын его Пётр Борисович в день Полтавской виктории всякий год шатёр фельдмаршалов выставляет, салют учиняя над Кусковом.