Адель Алексеева - Кольцо графини Шереметевой

«Когда соберу в память всю свою из младенческих лет жизнь, удивляюсь сама сему, как я эти все печали снесла, как я все беды пересилила, не умерла, ни ума не лишилась. Всё-то милосердием Божиим и Его руководством подкреплялась...» «Он рождён был в натуре, ко всякой добродетели склонной, хотя в роскоши и жил, яко человек, только никому он зла не сделал и никого ничем не обидел, разве что нечаянно...»

И далее вспоминала: «Радость моя была с горестью смешана всегда: был он болен от несносных бед, источники его слёз не пересыхали. Жалость его сердце съедала, видев меня в таком жалком состоянии, молитва его пред Богом была неусыпная; пост и воздержание нелицемерные; милостыня всегдашняя, не отходил от него просящий никогда тощ; правило имел монашеское, беспрестанно в церкви, все посты приобщался святых тайн и всю свою печаль возверзил на Бога. Злобы ни на кого не имел, никому зла не помнил и всю свою бедственную жизнь препроводил христиански и в заповедях Божиих, и ничего на свете не просил у Бога, как только царствия небесного, в чём и не сомневаюсь.

Я не постыжусь описать его добродетели, потому что я не лгу. Не дай Бог, что написать неправильно. Я сама себя тем утешаю, когда вспомню все его благородные поступки, и счастливою себя считаю, что я его ради себя потеряла, без принуждения, из своей доброй воли. Я всё в нём имела: и милостивого мужа, и отца, и учителя, и старателя о спасении моём. Он меня учил Богу молиться, учил меня к бедным милостивою быть; принуждал милостыню давать, всегда книги читал, Святое Писание, чтоб я знала слово Божие, всегда твердил о незлобии, чтоб никому зла не помнила».

Однажды, уже в сентябре, покормила она, как обычно, мужа, посидели обнявшись, и он сказал ей:

— Хочу на прощание прочитать тебе молитву... святого Иоанна. — И, скрестив на груди руки, страстно зашептал: — «Господи, не лиши мене небесных Твоих благ... избави вечных мук. Господи, умом ли или помышлением, словом или делом согреших, прости мя... избави мя всякого неведения и забвения, и малодушия и окаменённого нечувствия... просвети моё сердце, избави от мучения... Помилуй немощь мою, пошли благодать... Господи, окропи в сердце моём росу благодати Твоея... Господи, даждь ми мысль благу... помысл исповедания, великодушие и кротость... Да будет воля Твоя и во мне, грешнем, яко благословен ели во веки. Аминь».

Завершив молитву, перекрестил жену. Взгляд её упал на кольцо на его руке, которое когда-то при помолвке подарила она ему.

— Береги кольцо, дар Великого Петра. Батюшка сказывал, будто камень тот, смарагд, — любимый камень царя Соломона и даёт он силу и крепость душе.

— Да и ты береги кольцо моё, — отвечал он. — Храни тебя Господь!

Во дворе сильно задуло, ветер рванул так, что распахнулась дверь. Напуганные внезапной бурей, они торопливо и крепко обнялись, так, словно прощались навек.

На крыльце её чуть не сбило с ног.

Всё ревело, выло, смешались земля и небо, дождь и снег; ветер, будто раненый зверь, метался по земле. Наталья сделала несколько шагов, и юбка прилипла к ногам, а лицо захлестнули потоки воды. С трудом дошла до своего крыльца. А войдя, задохнулась, и вдруг охватило её такое отчаяние! Слёзы потоком хлынули из глаз. Всегда сдержанная, терпеливая, не умеющая, кажется, и жаловаться — она ли это? Куда подевалась её стойкость?..

Лишь переодевшись, посидев на табуретке возле спящего сына, при свете лампады наглядевшись на ангельское его личико, постепенно успокоилась. Печка была хорошо натоплена, часы показывали полночь — ясные римские цифры выделялись на белом фоне. Ровное тиканье часов, дыхание ребёнка, молитва настроили её по-иному, и, сморённая переживаниями, она крепко уснула...

Долго ли спала — и сама не знала, а проснувшись, глянула на часы и удивилась: стрелка на цифре три. День, ночь? Или она забыла их завести? Подошла — часы не тикали. За окном слабо брезжило, Михайлушко играл с горностаем. С колотящимся сердцем оделась и выглянула в окно. Ночная буря утихла, но всюду следы разбоя: перевёрнутая лавка, разбросанная поленница, что-то валяется на земле — и ни единого человека, ни охранника.

Она бросилась к тюрьме, рванула дверь — та открылась: пустота!.. Подгоняемая страхом, побежала к отцу Матвею:

— Батюшка, что сделалось сей ночью?

— Народу понаехало — страсть!

— Да кто хоть, откуда? — вскричала она с ужасом.

— Такая хлопотня была, прости Господи!

— Да кто и откуда понаехали, говори! И куда дели их?

— Проснулся я ночью — отчего-то возымел подозрение. Отправился, кроясь, сюда. — Отец Матвей не спешил, а она вся горела. — А тут светопреставление: тащат, волокут, ружьями толкают... И коменданта, и воеводу, и ваших. На пристань погнали, да и погрузили, а там уж и судно, и баржа готовы, и казаки на вёслах. С великим поспешанием творили чёрное своё дело, с великим... И увезли посередь ночи, тайно. Должно, в Тобольск.