Адель Алексеева - Кольцо графини Шереметевой

«В мае 1738 г. Ушаков получил этот донос и приехал в Берёзов. Но сказал, что явился для того, чтобы внести возможные облегчения и улучшения в положении сосланных. Он каждый день бывал у Долгоруких, обедал, гулял по городу... Уехал и тут же прислал приказ посадить князя Ивана в одиночное заключение; кормить, чтоб не умер».

Ушаков (тот, что послан был в Берёзов) находился там не одну, не две недели, обладал он даром выведывать мысли, и в конце концов «все у него на ухе лежали». Он выведал и ещё про одну ссору Долгорукого. Подьячий будто заявил, «какие вы тута князья: вы все арестанты, можно сказать, такие же дурни, как все». Князь потребовал извинения, а тот: «Вот ещё!» — и снова вышла рукопашная. Тишин устроил «повытье», а молодечество князя кончилось одиночной камерой.

х, какие чёрные дни наступили для Натальи Борисовны! Кажется, и солнце тогда не светило, и весь белый свет померк, и трава полегла-пожухла, а от слёз на глазах пелена повисла...

Встанет утром — одна-одинёшенька, никто не поможет, с сыном не поиграет, печь не растопит, слово ласковое не скажет. Только молитвой и спасалась... А глазами всё в тюремный дом упиралась, куда ни пойдёт — на него глядит: где-то там, за закрытой дверью, за ставнями Иван Алексеевич?

Приготовит еду, завяжет в узелок — и к охраннику: «Передай, пожалуйста...» Но тот напуган строгостями, ни за что не соглашается. День проходит, другой — она опять на поклон. «Любезный, будь такой добрый, возьми вот это себе, а сие — мужу отдай». Но и то не помогает. Наконец начальник караула исполнился к ней сочувствия, разрешил в темноте, вечером передавать еду. Обрадовалась княгиня Наталья, к вечеру принесла строганой оленины, хлеба, кваса. И утешала мужа:

— Тяжко тебе, Ванюша? И нам не легче... Поешь вот... Не горюй, авось сладится как-нибудь, отпустят тебя... Золото, говорят, огнём искушается, а человек — напастями. Так и мы с тобой. Денно и нощно молюсь за тебя.

— И я молюсь, — отвечал князь, жадно поедая принесённую пищу.

Стал он худ, волосы взлохмачены, глаза горят, и нет в них и в помине того смирения, которое удивляло всех в Меншикове. Опять возвращался к тому, что было восемь лет назад, поминал Бирона и первое апреля. Наконец поведал жене о том, что случилось в этот день. Оказывается, у Катерины был ребёнок, он мог быть царским наследником, но ребёнок родился мёртв, и после первого числа притязания её на трон отпали, вот и решил Бирон извести их род.

— Чую я, — вздыхал князь, — что-то стряслось опять в столице. Вот и повелели Тайной канцелярии...

Сердце его было до крайности уязвлено оттого, что посланца чёрного ведомства принимали они с открытою душой, не таясь, и оказались преданы. Наталья Борисовна, сама потрясённая всем случившимся, старалась развеять мужа и речь всё больше клонила к дому, к сыну. Рассказывала о проказах маленького горностая, которого подарил, Овцын, как он прячется в меховые унты, в корзины, а то встанет на задние лапки столбиком и глядит...

Свидания бывали не часто, пролетали быстро, но с каждым разом, с каждой неделей и месяцем замечала она, что муж становился молчаливее, задумчивее. На бородатом лице уже не сверкали огнём чёрные глаза, в них появилось что-то отрешённое. Много, истово молился, шепча: «Язык мой — враг мой. Увы мне, окаянному!» Таяло его неистребимое жизнелюбие, за которое так любил его Пётр II, да и Наталья тоже. Одолевали дурные предчувствия.

— Они не оставят нас так, расправятся. Сон я видел, крест деревянный великий и отец на нём...

— Что ты говоришь? Батюшка на том свете, и не распят, — откликалась жена.

А он лишь усмехался. Чтобы отвлечь его от мрачных мыслей, Наталья стала жаловаться на своё здоровье: известно, чужая боль свою глушит. Мол, беременна, и неладное что-то.

— От тягости душевной, болезнуя о судьбе твоей, и дитя наше покоя не имеет...

Но лишь на короткий миг исчезали с лица его тёмные думы...

Шёл четвёртый месяц заключения, миновало короткое лето, опять надвинулась тьма, задули осенние ветры, наводящие на душу тоску... И всё же любовь, полная жалости и всепрощающего сочувствия, поддерживала. Слёзы, перемешанные с радостью, свет, прерывающий тьму сибирской ночи, вот что была их любовь. «Кажется, и солнце в те дни не светило, когда не было его рядом», — говорила Наталья. Немало слов посвятила она дорогому мужу в своих «Записках», хотя и ни разу не называла его по имени. Вот некоторые отрывки: