Адель Алексеева - Кольцо графини Шереметевой

Наталья заалелась.

— Ой, да что это разболталась-то я? — остановила себя бабушка, вспоминая, что день сегодня особенный — Да и ты, голубушка, сидишь-рассиживаешь. Ну-ка марш в гостиную, да гляди, чтоб ладно всё там было. Знаю я, эти Глашки да Палашки салфетки забудут, ножи не к месту покладут... Дай-ка им от меня по грошику, — она порылась в широкой своей юбке и высыпала мелочь, — знаю я, как не доглядишь за ними, так и осрамишься. Иди!

— Накапать в чашку камфары? — спросила Наташа.

— Делай, что говорю! — прикрикнула Марья Ивановна. — Ретираду — и марш!

В столовой уже сверкали зажжённые свечи — и в шандалах, и в канделябрах. Жёсткая новая скатерть топорщилась на углах, а середина её была заставлена: мерцала серебряная и золочёная посуда, в высоких штофах переливались вишнёвые, малиновые, лимонные настойки, огурчики пупырились иголочками, красная рыба горела яхонтом, мясные закуски, буженина подернуты влагой...

Дворовые девушки бегали, спрашивая: «Когда носить пироги, куропаток, гусей?» — «Не время ещё!» — отвечала Наталья. Высокая, тонкая, стремительная, она прохаживалась вдоль столов, наводя блеск.

Время шло. Мороз изрисовал все окна, а гостей не было...

Не звенят ли колокольцы?

Не хлопнули ли ворота? Но было тихо.

Небо стало темно-васильковым, свечи на окнах — будто жёлтые цветки. Серебряные подсвечники синими огнями отражались и меркли в высоких зеркалах в простенках... Часы бьют уже девять раз: «Бом-м, бом-м...» Но и в этот час никто не возвестил о приезде гостей.

Стало совсем темно. Зазвонили в последний раз колокола...

Настала ночь, тревожная и тягостная...

Но так и не стукнул никто в ворота.

А на Москве-реке между тем собралось великое множество людей.

Во льду была проделана большая прорубь, пар от неё поднимался в морозный воздух, а вокруг ходили толпы вслед за священником. Начиналось освящение воды...

Поодаль стояли иностранные гости, наблюдая невиданное зрелище, — все эти дни дивились они московским обычаям. Глядели, как на Рождество плясали ряженые, как с наговорами да приговорами гадали на Святках, как теперь на водосвятие торжественно носили хоругви, мальчики славили Христа, и не умолкало «Во Иордане».

Ликование народа на реке достигло предела, когда подъехала шестёрка белых коней. Кони с красными попонами встали, и вышел император в шубе нараспашку, в красном шарфе и собольей шапке с синим околышем. Подняв руки, приветствовал народ, а получив благословение архиерея, присоединился к шествию вокруг проруби...

Хор, сперва нестройный, всё набирал и набирал силу. Зазвонили в колокола, на небе ярко вспыхнуло закатное малиновое солнце и осветило чудное зрелище. На берегу командовал своими гвардейцами Василий Долгорукий. Звучало:

— «Во Иордане крещающуся тебе, Господи... явися поклонение... Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленного Тя Сына именуя... Являйся, Христу Боже, и мир просвещей, слава Тебе!..»

Не одни священники, но весь люд возносил голоса к небу в искреннем и страстном молении.

И вдруг из толпы в каком-то угаре выскочил молодой парень. Чужеземцы не поверили своим глазам, когда он скинул с себя полушубок, кафтан, порты, бросил шапку на снег, перекрестился: «Крещаюся в Москве-реке заради царя нашего батюшки!» — и бросился в прорубь. В воде плавали белые, как сало, льдинки, дул ветер, от мороза сохло горло, трудно дышалось. Выскочил из проруби мужик красный, точно ошпаренный, с выпученными глазами, крикнул: «А ну, кто ещё разболокаться могет?»

«Дикая и дивная страна», — качали головами иноземцы. Ещё более удивились они, когда царь с одобрением оглядел смельчака, обнял его и расцеловал. А потом снял с себя шарф и кинул тому на шею.

Народ восторженно шумел, неистовствовал, но...

Но уже ударил роковой час для русского престола: здесь ли, ранее ли последний представитель Романовых по мужской линии заразился чёрной оспой... Пришла та зараза через его объятие с мужиком или ветер принёс её из Замоскворечья? Или пролетела комета хвостатая, в которой, доказывают, и обитают те микробы, — неведомо...

Ещё не кончилось гулянье, ещё идут в церквах службы, но царю уже неможется... Долгорукий с тревогой глядит на него:

— Каково, государь, чувствуешь себя? Едем ли к Шереметевым?

Ослабевшим голосом Пётр ответствует:

— Гони, Ваня, к дому.

...А на Воздвиженке мечется, носится по дому молодая графиня Шереметева. Чуть не в полночь явился посыльный с цидулькой от Ивана Алексеевича: так и так, мол, государю нездоровится, не ждите...