Николай Раевский - Последняя любовь поэта

— Ты украшение Эллады, Феокрит. Твои песни вечны.

— Не знаю, не знаю... Мои песни — мои дети... других у меня нет. Хотелось бы, чтобы прожили подольше, но кто может сказать... И не такие песни забывались. Сейчас я думаю не о них, а о самом себе. В Александрии мою жизнь некоторые считают спокойной, счастливой, достойной зависти...

Юноша опять вмешался.

— Славолюбивые, должно быть, завидуют твоей славе...

— Прибавь — больные желудком — моему аппетиту, лысые — тому, что я еще не оплешивел, мужья сварливых жён — тому, что я холост. У каждого свои причины для зависти. Я, друзья мои, люблю жизнь, люблю, может быть, больше многих других людей... Она ведь прекрасна во всем — и в радости и в горе. Без теней и свет наскучит... Только не думайте, что мне самому жизнь легко далась. Всего в ней бывало — и хорошего. и плохого, и стыдного, и страшного. Такое бывало, что пересказывать снова я никак не согласен. Словом, пусть наша хозяюшка на Феокрита нe обижается. Кое-что никому не расскажу — и ей тоже.

Поэт умолк. Ему стало грустно. Но не хотелось огорчать Миртиллу и Херсия. Улыбнулся, поднимая чашу.

— Довольно о печальном! Выпьем, друзья, в память о Сапфо! Ни одна женщина не писала таких стихов. Вряд ли когда-нибудь и напишет. И, должно быть, мало кто умел так любить. Послушайте только:

«...Лишь тебя увижу, уж я не в силах

Вымолвить слова.

Но немеет тотчас язык, под кожей

Быстро легкий жар пробегает, смотрят,

Ничего не видят глаза, в ушах же —

Звон непрерывный.

Потом жарким я обливаюсь, дрожью

Члены все охвачены, зеленее

Становлюсь травы и вот-вот как будто

С жизнью прощусь я.»

Миртилла, в упор смотревшая на Феокрита, пока он читал, восторженно захлопала в ладоши.

— Вот это чудесно... Я не сумею высказать, но чувствую... На самом деле так, Прочти еще что-нибудь, Феокрит!

— Хорошо, но мы так и не выпили в память о Сапфо,

— Да, ты прав... Ей бы следовало совершить возлияние, как бессмертным.

Миртилла выпила свою чашу залпом. Вино, разбавленное ключевой водой, пьянило медленно и радостно. Огорчения забылись. Голову наполнил блаженный туман, и сквозь него звучал голос Феокрита:

«Мимолётна младость, но будет мило

Вспомнить, как иные придут заботы

И даров иных мы познаем радость,

Юные годы:

Как мы жили, чем утешалось сердце,

Что всегда под солнцем казалось краше,

Как венки плели, в хороводах пели,

Празднуя вышним...»

Гетера слушала и чувствовала, что ей хочется теперь же обнять этого ласкового сильного человека который читает эти стихи Сапфо. Такие они простые, понятные, точно мамины песни.

Феокрит смотрел на нее — взволнованно-внимательную, гибкую, стройную, в венке из плюща и мелких нарциссов на блестящих черных волосах. Снова оживала бодрящая радость. Нет ничего в мире прекраснее юной женщины. И сам он прекрасен, этот мир, несмотря ни на что.

Херсий пил чашу за чашей. Понемногу пьянел. Думал о том, что все хорошо сейчас. Прекрасна Миртилла, прекрасен этот сад, где никто их не видит, прекрасен вечер — тихий, душистый, с глубокими тенями, с гудением запоздалых шмелей. Все хорошо, но было бы еще лучше, не будь здесь Феокрита. Надо уговориться о встрече с Миртиллой.

Выпил еще. Встать, пожалуй, нелегко будет, а голова пока ясная. Захотелось порассуждать.

— Миртилла, мы пируем, как на Олимпе, но ты еще перед нами в долгу.

— Как это?

— Ты обещала нам, во-первых, медовые пряники...

— И исполнила обещание. Вот они перед тобой, испробуй.

— Да, пряники удивительные. У кого только ты научилась так их печь?

— Дома... у мамы.

— За здоровье твоей мамы!

— Вот за это спасибо, Херсий... — Миртилла ласково потрепала юношу по плечу.

— Спасибо ей, что родила такую дочку!

— И тебе спасибо, Феокрит! Я надеюсь, что на будущий год мама приедет сюда. Только дочка ее неудачная, а то не понесло бы ее из Афин в какой-то Лампсак.

— Что ты, что ты... Очень знаменитый город.

— Чем это?

— Многим, Прежде всего тем, что здесь живет Миртилла.

Она умоляюще воздела руки к небу. Расхохоталась.

— Cмoтри, Феокрит! От гордости возьму да и лопну.

— Шутки — шутками, а все же ты перед нами в долгу. Было еще обещание...

— Какое же, Xepcий? Не помню.

— Ты обещала нам кроме пряников рассказать о душе-форме.

— Сегодня не дождешься, и вообще не стоит... Ты вот умеешь печь философские речи, а я пряники. Каждому своё

Феокрит внимательно посмотрел на Херсия. Кажется, обиделся философ. Говорить он умеет, но Миртиллу разве переговоришь? Бодается козочка... Нет, не обиделся. Наливает ей чашу, а половину волы мимо. Рабов-то отпустил... Придется самому отводить его домой.