Николай Раевский - Последняя любовь поэта

— Итак, Херсий, ты огорчен?

— Да нет... чем же... почему? — в неуверенном голосе слышалась неумело скрываемая досада.

— Тем, что увидел нашу красавицу с носом в саже и с грязными ногами...

Не зная, куда же клонит поэт, Херсий не ответил, а Феокрит продолжал:

— Друг мой, утешься... Станешь постарше, поймешь, что есть немало случаев, когда женщину, будь она прекрасна, как сама Афродита, видеть все-таки не следует.

— Думаю, что божество...

— Не успеем поспорить, Херсий. Красивые женщины одеваются быстрее дурнушек. Так вот не хандри — без caжи, без грязи, без замасленных хитонов не обойтись. Ко всему надо привыкать, Жизнь...

Феокрит знал, конечно, что не растерзанный вид Миртиллы огорчил Херсия. Хотел только направить мысли юноши в другую сторону. Овладел ими. Направил. По привычке к философствованию Херсий принялся рассуждать о жизни вообще. Ревнивые чувства утихомирились. Миртилла застала обоих гостей спокойно беседующими. При ее приближении они поднялись со скамейки.

Умывшись холодной водой и выпив глоток-другой неразведенного вина, она стала прежней, Улыбалась задорно. Глаза блестели. Взглянув на Феокрита, сразу почувствовала, что он ею доволен. Хотел простоты — проще уже нельзя. Хитон из тонкого льняного полотна, собранный на груди в мелкие складки, казался еще белее по сравнению с загорелой кожей. Волосы стягивала

белая, дважды обвитая лента. Драгоценностей Миртилла не надела. Только на левом мизинце осталось колечко с мелким изумрудом, подарок матери, которого она никогда не снимала. Духи все же выбрала самые дорогие — на этот счет ведь уговора не было. В крохотном флакончике из радужного финикийского стекла она берегла последние капли янтарного цвета жидкости, будто бы привезенной из Индии. Мужчины уверяли, что от ее вкрадчивого нежного запаха путаются мысли и хочется любить... В этом аромате было слишком много от Александрии. Поэт предпочел бы запах, какой бывает у пастушек, недавно вымывшихся в горном ручье, но Херсия душистая волна сразу захлестнула. Он опять обозлился бы на Феокрита, не будь улыбки Миртиллы, которой на этот раз она не забыла одарить и его.

— Дорогие гости, а гиматии, а обувь? Мы же не на прогулке. Эвноя, живо помоги снять и отнеси! — Сбросила сандалии. Спохватилась.— Хороша же я... Венки--то и забыла. Погодите.

Сама принесла из погреба плоскую корзинку с тремя венками, спрыснутыми водой.

— Ну, вот... Теперь пойдемте есть.

— Слово хозяйки — закон, но у меня к тебе еще одна просьба, Миртилла. Не пугайся — последняя...

— Я готова исполнить сколько угодно твоих просьб, Феокрит.

Херсий снова нахмурился. Подумал: «А моих, наверное, ни одной...»

— В такую погоду грешно сидеть под крышей. И смотри, Миртилла: у тебя прекрасная столовая под этим платаном. Угости нас здесь!

Хозяйка чуть заметно поморщилась. Стол был накрыт, взятые напрокат парадные ложа расставлены, и вдруг... Феокрит поспешно сказал:

— Может быть, тебе неудобно, тогда...

— Нет, нет, что ты, Феокрит... Только вот ложа... они довольно тяжелые.

— Наверное, не такие уж тяжелые, чтобы мы с Херсием их не унесли, но не в этом дело, Миртилла. Никаких лож не надо — давай пировать на траве. Кусок холста на землю, мы кругом — и все... Поверь мне — так будет веселее. Мы тебе поможем... Распоряжайся!

Все ее планы были перепутаны, но юная женщина почувствовала, что нет худа без добра: уступая, она сближалась с Феокритом. Знаменитый человек помог разостлать холст. Никого не спрашивая, притащил из сарайчика большую охапку тростника, чтобы хитоны не испачкались о траву. Принес и блюдо с рыбой, предоставив баранью ногу Херсию. Не просто принес, а изобразил старого слугу, несущего кушанье к богатому столу. Принял при этом такой важный вид, что Миртилла расхохоталась и окончательно перестала стесняться знаменитого человека. Оказалось, что с ним легче и проще, чем со многими, вовсе не знаменитыми.

Аппетит у поэта был отличный. Он с удовольствием ел и хвалил все — и рыбу, и баранью ногу, и улиток, поданных на шипящей сковородке, Когда пришло время вин, Эвноя убрала объедки, Феокрит с серьезным видом спросил хозяйку:

— Миртилла, кому из небожителей мы совершим возлияние?

— Афродите, Афродите!

— Хорошо, я так и думал, что ты назовешь ее.

Трое пирующих встали. Феокрит прочел две первых строфы песни к Афродите, когда-то написанной лесбосской песнопевицей Сапфо:

«Златотронная, Зевсова дочь, Афродита,

Я к тебе, чаровница, с мольбой припадаю: