Мишель Зевако: Борджиа

Стоял май 1501 года, заря шестнадцатого столетия. В тот день солнце взошло в сияющем небе. Утро было лучезарным. Безграничная радость пропитала воздух.

Но Рим оставался закованным в лед, потому что священники правили на земле. Однако небольшая кучка любопытных простолюдинов собралась перед главными воротами замка Святого Ангела, крепости, находившейся рядом с Ватиканом, ощетинившейся своими ненавистными башенками. Босоногие, в лохмотьях, в грязных колпаках, они с почтительным восхищением наблюдали за группой молодых господ, которые красовались на площади, громко переговариваясь, раскатисто смеясь и роняя презрительные взгляды в толпу, издалека рассматривавшую их с завистью.

Эти всадники, в накидках из бархата и шелка поверх тонких кирас, проглядывавших иногда из-под шитых золотом развевающихся плащей, съехались на своих прекрасных лошадях к главному входу в замок… Внезапно огромная створка ворот открылась.

Все замолчали, обнажив головы. В воротах показался одетый в черный бархат человек с загорелым лицом, восседавший на великолепном черном жеребце. Он приблизился к молодым господам, выстроившимся в одну линию для приветствия. Человек в черном рассеянно посмотрел на город, который от этого взгляда стал, казалось, еще молчаливей, как будто охваченный новой тревогой. Потом голова всадника упала на грудь, и всадник прошептал несколько никому непонятных слов:

– Эта любовь сжигает меня… Примавера!.. Примавера!… Зачем я тебя встретил?..

Потом он махнул рукой всадникам, и маленький отряд со смехом направился к одним из городских ворот, а в толпе согбенных простолюдинов прошелестели тихие слова, глухо повторявшиеся злобными и боязливыми устами:

– Сын папы!.. Его высокопреосвященство Чезаре Борджиа!..

В то же самое майское утро, в семи лье [2] Лье – старинная французская мера длины; ее значение в метрической системе отличалось в различных областях Франции. В XIX веке обычно принималась упрощенная система пересчета: одно лье = 4 км. В большинстве средневековых итальянских государств для измерения больших расстояний применялась римская миля. от Рима, по Флорентийской дороге, ехал медленным шагом на пегой лошадке молодой всадник, который направлялся, вне всякого сомнения, в Город Городов. На вид ему было двадцать четыре года. Одет он был в поношенное, обветшавшее дорожное платье. Камзол его не раз штопался, а на замшевых сапогах кое-где виднелись заплаты. Но выглядел всадник горделиво: длинные волосы падали на плечи природными кудрями, тонкие усики были закручены кверху, стройная талия, широкая грудь, живые глаза, а прежде всего – выражение простодушной веселости, лучившейся на лице.

Хотя молодой человек ни выправкой, ни лицом не походил на созерцателя, он, казалось, предался каким-то мечтаниям, а взгляд его апатично блуждал по римским окрестностям: сожженной солнцем, голой, пустынной равнине.

– Черт возьми! – вырвалось у него. – Это ничем не напоминает веселые окрестности моего милого Парижа, их тенистые леса, придорожные кабачки и трактиры, где можно выпить прекрасного вина и приласкать приветливую девчонку… Давай, Капитан, время перейти на рысь, дружок… и посмотрим, попадется ли нам приличный трактирчик, где смогут утолить жажду два таких добрых христианина, как ты и я…