Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

Ивлев, поняв, что прапорщик не войдет в дом, вынул руку из кармана френча и небрежно махнул казакам.

— Извините, господин поручик, — проговорил прапорщик. — Мы считаем, что обыск у вас излишен, и пойдем лучше пошарим по соседним домам.

— Пожалуйста! — бросил Ивлев и вернулся в дом.

— Право, хорошо, что прапорщик оказался первопоходником.

Глаша вышла из-за шкафа, обняла его.

— Радость моя!

Потом они снова сидели за столом и говорили о революции, о гражданской войне, о Шемякине, о причинах разгрома белых, о Ленине, Блоке, о Леониде Ивановиче, вспоминали Инну, Сергея Сергеевича, Елену Николаевну.

Глаша рассказала об Астрахани, о Букатове, о Кирове, о своей встрече в Рязани с художником Малявиным, о том, как нашла среди пленных Ковалевского, как добралась до Екатеринодара.

Утром содрогающийся мир напомнил им о себе звонком Однойко.

— Алексей, сегодня атаман Букретов со всеми домочадцами покидает Екатеринодар. Самое позорное — он бросил Кубанскую армию, отступающую на Туапсе… А донцы не оказывают Буденному должного сопротивления. Сегодня ночью правый фланг Донской армии после неудачного боя под Кореновской откатился к Пластунской. Так что красные теперь всего в тридцати верстах… Собирайся, пора в Новороссийск… Я буду дожидаться тебя в атаманском дворце с лошадьми.

— Коля, меня не ожидай, — сказал Ивлев, — Я на сей раз никуда бежать не буду. Это мое окончательное решение. Желаю тебе счастья!

Глаша стояла рядом.

— Я слышала все, — сказала она. — Значит, нашим остается сделать один переход, чтобы прийти в Екатеринодар.

В этот светозарный весенний день в палисаднике на солнечном припеке расцвело юное, с розовато-коричневатыми ветвями абрикосовое деревце, некогда посаженное перед окнами Инной.

Глаша и Ивлев, распахнув настежь окна, долго любовались цветами, которые отчетливо рисовались на бледно-синем небе. Деревце, доверчивое и по-девичьи тонкое, верило, что зима уже миновала и что настала пора надевать подвенечный наряд.

— Пойдем к реке! — предложила Глаша.

— Сейчас лучше на улице не показываться, — сказал Ивлев. — Мало ли на кого можем наткнуться.

— Мы лишь походим у Кубани, — настаивала Глаша. — Там ведь безлюдно.

— Ну хорошо, — наконец уступил Ивлев.

Река, очистившаяся ото льда, стремительно несла глинисто-коричневые воды.

Ивлев и Глаша шли по дамбе к железнодорожному мосту.

Влажный ветер дул с юга и гнул долу прибрежные ветлы и призрачно зеленевшие кусты ивняка. Это был ветер весны. Он нес в ярко-синий простор неба сиреневые облака. Пятна легких теней и широкие полосы света пестрили реку и закубанские дали. Горы Кавказского хребта, проступавшие на юге, были окутаны голубой дымкой.

— Когда я сказал Однойко «прощай», — вспомнил Ивлев, — я будто оборвал последнюю нить, связывавшую меня с прошлым, со всем, что ищет спасения нынче в Новороссийске. Откровенно признаться, от новизны собственного положения мне даже жутко…

— Милый, — сказала Глаша и крепко сжала его руку. — Эта новизна весенняя…

Примерно в полуверсте от железнодорожного моста через Кубань они остановились. Площадка перед мостом, забитая повозками, экипажами и линейками, гудела и шумела встревоженным табором.

И кого только не было в этом громадном скопище людей?! Кубанцы в бараньих шапках, разноцветных башлыках, в овчинных тулупах и теплых черкесках, бурках и английских шинелях, марковцы с черными погонами, корниловцы — с малиновыми, донцы с красными лампасами на синих штанах, донские и кубанские казачки с детьми, стариками, старухами… На подводах сидели и лежали тифозные и раненые офицеры и солдаты с землистыми, исхудалыми лицами. Белели перебинтованные головы, руки, ноги. Здесь же толклись штатские чиновники и дамы в измятых шляпках. Устремляясь к мосту, все суетилось, орало, кричало…

Воинские части прорывались к мосту с гиком, напролом, разбрасывая и ломая повозки, хлеща направо и налево нагайками.

— Тут смешалась Европа и Азия. Какая отчаянная сумятица!

Вдруг сотня «волков» на полном скаку врезалась в табор беженцев. Рослый, в косматой бурке командир сотни, привстав на стременах, вырвал из ножен шашку и закричал:

— Сабли наголо! За мной, руби эту сволочь!

Над головами засверкали лезвия шашек.

Перепуганные казачки и калмычки, бросая телеги, хватая детей на руки, побежали прочь, некоторые с высокой кручи падали в реку.

Ивлев судорожно, до боли сжал руку Глаши, подбородок его задрожал.