— Алексей, тебе было дано больше видеть, чем другим. Однако ты с трудом освобождаешься от химер, иллюзий и идеализаций, закрывавших твои глаза на истинную сущность происходящего, — заметил Шемякин.
— Зато я имел условия и время, чтобы со всех сторон рассмотреть и обдумать многие явления и через это уяснить во всей глубине коренные причины поражения контрбольшевистского движения.
Ивлев вновь наполнил шипучим вином бокалы.
— Чтобы составить полное представление обо всем том, что произошло и происходит, пришлось сопоставить все звенья, связующие события первостепенной важности.
— Но неужели, — быстро спросил Шемякин, — ты и теперь, когда перед тобой предстала картина в частностях и в совокупности, не уяснил самого главного? А именно: гражданская война и революция в России — целесообразны не только для нашей отчизны, но и для миллионов трудящихся всех стран. В этом ее мировое значение.
Ивлев залпом выпил из своего бокала шампанское.
— Я покуда о мировом значении Октябрьской революции не думаю, — сказал он, — я думаю о судьбе мне подобных интеллигентов и вижу: если идешь и ищешь чего-то на ложном пути, то в конце концов не находишь ничего, кроме разочарования. Мне преподан поучительный урок. И, вероятно, он будет в высокой степени поучителен для значительной прослойки интеллигенции и Западного полушария. Мои химеры разлетелись прахом… Я радикально исцелился от них. Каково мое будущее — не знаю. Зато мое прошедшее замкнулось, и замкнулось не затем, чтобы когда-либо вновь воскреснуть. Теперь мне ясно, что русская интеллигенция, на которую я возлагал непомерные надежды, была глубоко чужда реальной действительности, жила абстрактными понятиями и формулами, вычитанными из книг, не имела никакого определенного представления о том, как управлять государством, притом таким колоссальным, как Россия. Идеализм отравил русскую интеллигенцию и лишил делового, рационального, творческого пафоса. В ней было мало практицизма. Вместо того чтобы учить крестьянство интенсивным методам земледелия, рабочих — высокой организации труда, она тех и других побуждала к бунтарству, звала «к топору».
— Да, к сожалению, русская интеллигенция с букетами цветов декадентской поэзии шла с проповедью социализма в массы, — согласился Шемякин.
Уже третий день, стремясь скоротать время, отделяющее от предстоящей встречи с Глашей, Ивлев с утра уходил из дому и до вечера бродил с этюдником по окрестностям Екатеринодара, по знакомым с юных лет полям, рощам, садам.
Он старался спрятаться от настоящего ради будущего. А свое будущее он мечтал вручить в руки Глаши.
Когда удавалось забраться в наиболее отдаленные и безлюдные места, он прислушивался к предвесеннему ветру. Этот ветер, раздольно разгуливавший в полях, казалось, ускорял полет времени, и Ивлев благословлял и жаждал его.
Уединение в эти дни было необходимо, естественно, и он почти инстинктивно избирал его, чувствуя, что дальнейшее общение с теми, кто доживал последние дни в России, может оказаться гибельным.
Пейзаж Кубани! Он неизменно связывался с воспоминаниями недавнего и далекого прошлого, часто с историей и грозными событиями, уже ставшими легендой.
Лик земли родной! Один лишь лик матери может сравниться с тобой. Все черты твои дороги! Всё, о чем они напоминают, живо будят чувства!
Родной пейзаж!
Художник, не лишенный внутреннего зрения, должен видеть в тебе следы истории, облитые кровью, и воспроизвести их так, чтобы они волновали русское сердце.
Нельзя забывать того, что было.
Февраль кончался, но еще кое-где в перелесках белели клочки зернистого снега… Голубые фиалки, по утрам покрытые кристалликами инея, ломались в руках. Голодные синицы и клесты свирепо теребили репейники. Из ручьев, извилисто бегущих по колеям проселочных дорог, образовывались целые озера.
Под ногами хрустели последние льдинки… Ночные морозы слегка схватывали землю, а солнце днем быстро все разжижало, и тогда липкая черноземная грязь вязко и неотрывно тянулась за сапогами.
Поля, тропки в полях, низинки, заросшие кустами колючего терновника, едва позеленевшие бугры, за которые некогда отчаянно дрались, теперь как будто были заброшены и забыты. И лишь один Ивлев живо видел тех, кто здесь стрелял, кричал, падал, истекая кровью.
Находя ячейки одиночных окопов, некогда тянувшихся по широкому выгону прихотливыми цепочками, он вспоминал трехдюймовые орудия полковника Миончинского, стоявшие в версте от фермы, грозные красные бронепоезда, непрерывно курсировавшие между Садами и Черноморским вокзалом и посылавшие сюда снаряд за снарядом.
Читать дальше