Георгий Степанов - Закат в крови [Роман]

Подгаевская вновь приблизилась к Ивлеву.

— Пойми свое счастье, художник. Я себя предлагаю тебе, а не Покровскому и Посполитаки… Сегодня Эрлиш возьмет твоего друга на поруки. Я сейчас же велю позвонить Посполитаки… Ступай домой и жди приятеля. А за твою работу прикажу прислать тебе на дом ящик французского шампанского. Ну помни: через неделю выеду в Новороссийск, и ты туда не мешкая приезжай… Виза для тебя будет…

В соседней комнате раздались торопливые шаги Эрлиша. Сонька ловко отскочила в сторону и легла на медвежьи шкуры…

В десятом часу вечера Иван Шемякин пришел к Ивлеву и притащил свернутый в трубу холст «Штурма Зимнего».

— Не знаю, кому обязан неожиданным освобождением.—

Он обнял Ивлева. — Ни черта не понимаю! Посполитаки, все время обещавший меня расстрелять, почему-то сегодня вдруг распорядился отпустить домой и, больше того, отдал мне ненавистный ему «Штурм Зимнего». «Иди, — сказал он, — и на глаза не попадайся». Чудеса! Или это потому, что вчера добровольцы оставили Ростов?..

— А где отец Глаши Первоцвет? — спросил Ивлев.

— Он ушел в горы организовывать из «зеленых» красные отряды.

Ивлев закурил, стал у окна.

— Думаю, тебе нетрудно будет снова связаться с екатеринодарскими подпольщиками, — сказал он. — Я на твоем месте, Иван, кое с кем из них договорился бы о налете на подвал контрразведки… Не позже как через неделю в Екатеринодаре начнутся последние судороги власти. Могу сообщить: конная группа генерала Павлова, атаковавшая конницу Буденного у Горькой Балки, потерпела полный разгром… Добровольческий корпус снова начал отступать. Советские войска уже в полупереходе от Тихорецкой… Поезд Деникина перешел на Екатеринодарский вокзал… Не нынче, так завтра отбудет в Новороссийск. В момент неизбежной неразберихи и хаоса возможны любые налеты и диверсии.

Шемякин с некоторым недоумением глядел на Ивлева. На-, конец поняв, что Ивлев говорит всерьез, вплотную подошел к нему.

— А ты советуешь дело! Пожалуй, кое-что надо намотать на ус. Да, я сегодня ночью уйду в подполье. Может, и впрямь мое знание расположения подвала и двора контрразведки пригодится…

— Передай Леониду Ивановичу, — сказал Ивлев, — Глаша жива. На днях от нее получил письмо.

— Вот как! — радостно воскликнул Шемякин. — Ну, это новость!

— А тебе в самом деле лучше скрыться. Полковник Посполитаки, едва французская миссия отбудет в Новороссийск, снова схватит тебя и уж живым не выпустит.

— При чем тут французская миссия? — спросил Шемякин.

— После как-нибудь расскажу. А сейчас давай ухлопаем бутылку шампанского, тоже полученную от главы французской миссии, — предложил Ивлев.

— Ну а ты что решил? — спросил Шемякин.

— Мне сегодня одна гетера высшего полета предложила в категорической форме укатить вместе с ней за границу в качестве ее чичисбея, — усмехнулся Ивлев и, вытащив из ящика бутылку, выстрелил в потолок пробкой.

— Значит, ты остаешься, — вдруг понял Шемякин и поднял стакан с шипящим и пенящимся вином.

— Я люблю Глашу, — ответил Ивлев. — И люблю, кажется, той странной любовью, которая в отдалении от любимой не гаснет, а все сильней разгорается. А такая любовь, утверждают арабские поэты, кончается не иначе как со смертью. Я постараюсь свидеться с Глашей.

— Ну-у, — с искренним восторгом протянул Шемякин и порывисто здоровой рукой обхватил Ивлева за плечи. — Пью за великое озарение души! За святость нерасторжимой дружбы. Угадываю, ты вызволил меня. Спасибо!

Выпив бокал шампанского и влюбленно глядя на Ивлева, Шемякин сказал:

— Ты, Алексей, человек благородного склада и высшего дарования. Беда лишь в том, что ты свои помыслы и устремления приписывал чуть ли не всем офицерам Добровольческой армии и мерил и судил их на собственный аршин. Ты, конечно, просчитался, полагая, что они будут мыслить и действовать в соответствии с твоими идеалами. Между тем они в основной своей массе, будучи вовсе не одаренными твоими умственными и нравственными началами, учиняли нечто глубоко противное твоему сердцу.

— И все-таки не стриги всех русских офицеров под одну гребенку, — запротестовал Ивлев. — Русские офицеры как воины не знают себе равных. А учиняли они безобразия потому, что идеологи белого движения завели их в тупик. Белое движение шло по ложному пути и потому оказалось морально и исторически обреченным. Русским же офицерам со времен декабристов не чужды были революционные настроения. А белые генералы в период гражданской войны превращали их в карателей. Лишенные высоких идейных устоев и политической проницательности, белые главари укрепили в сознании офицеров чувство безнаказанности за произвол. Гангренозный процесс разложения в организме белой армии был результатом той вольницы, какая дана была офицерам.