Владимир Афиногенов - Конец черного темника

Ефим так думал, проснувшись рано поутру в землянке и глядя в чистые, совсем не звериные глаза медведя. И казалось, что они понимали Дубка, его смятенную душу. «И откуда у него такие глаза? Ведь зверь же... зверь!» — спрашивал себя не раз Ефим. И отводил взгляд в сторону, вспомнив ни в чём не повинного убитого им сержатника.

Мальчишкой, бывая на ярмарках вместе с отцом и видя пляшущих медведей, спрашивал у родителя: отчего эти звери такие смиренные, почему любят, когда над ними смеются?.. «Оттого, — отвечал отец, — что их с малолетства к этому приучают. Отобьют в берлоге у медведицы малыша, приносят в избу, и все с добром к нему, с добром... Потом плясать выучат на потеху людям... Пляшет он и кланяется... Так и растёт... Взрослым становится. По обличью-то зверь, а в душе младенец...»

Только в последнее время стал замечать Ефим перемену в глазах медведя: постепенно исчезала в них чистота, подёргивались они кровавой плёнкой и уж не смотрели после сна прямо в лицо Ефиму, а обшаривали его с ног до головы. И в стычках уже не только носился с Ефимом среди врагов, а и сам рвал зубами лошадей и всадников.

«Так ненароком и сожрёт ночью, — пугался Дубок. — Надо или убить его, или уходить от разбойников».

А тут ещё недавно поймали беглого монгола. Допрашивали с пристрастием. Назвал себя Караханом, сказал, что дважды бегал: от Мамая один раз, а теперь вот из-под стражи великого князя, из Москвы. «Так кто же ты есть теперь и куда идёшь?» — зло спросил его Булат, щуря узкие пронзительные глаза и ещё не веря, что действительно они видят знакомого мурзу. Отвернулся и прикрыл растопыренными пальцами лоб и щёки, чтобы не было видно Карахану его лицо.

«К Ягайле пойду!» — ответил тихо мурза.

«Талагай! — резко произнёс Булат. — Ты мурза, который боится Мамая. Тебя Ягайла выдаст ему с потрохами, и ты будешь растерзан крысами в подвале ханского дворца... Ты бежал от Дмитрия — московского князя — и потому ты дважды талагай! В нашем положении защиты надёжней, чем у великого московского князя, не сыскать. К сожалению, я понял это уже слишком поздно... А теперь откроюсь тебе...» — Булат отнял от лица руку, и мурза Карахан воскликнул:

«Булат! Неужели живой?! А тебя давно похоронили... И некоторые из нас, в том числе и я, ты знаешь это, благодарили Аллаха за то, что не оставил он тебя в живых в том бою на реке Воже, а иначе ты бы подвергся, окажись в Орде, неслыханным мукам. Мамай приказал бы содрать с тебя живьём кожу и сделать из неё бубен...»

Булат скрежетнул зубами.

Ефим, глядя на двух этих людей, когда-то приближённых к Мамаю, и слушая их разговор, понял сейчас всю безысходность и своего положения. Им деваться некуда, и ему тоже... Кругом для них смерть: и от князей русских, и от Мамая. «Вне закона всякого, выходит... Оттого-то и лютуют... Что же это, Господи?! — кричало всё внутри Дубка. — За какие грехи?! За какие грехи меня Бог наказует?! Может, потому что был в услужении язычников Пама?.. Но ведь они — люди... И очень хорошие люди... За что?! И доколе ж я буду кормить своего лесного друга человеческим мясом? Доколе?!»

И Ефим решил уйти от ватажников Булата. Но не просто уйти, а сделать так, чтобы толкнуть на верную смерть эту кровожадную стаю... Сколько горя она ещё принесёт! Выдать тайну Золотой бабы, — и, алчные, они пойдут в леса пермские, а там им и выйдет погибель...

И после того как побили ордынских ватажников сторожевые люди Андрея Попова, Булат с Караханом и со своим главным шаманом Каракешем, узнав от Дубка тайну камской чуди, пошли на север, а Дубок с медведем подался на юг, к теплу... Так оказался на Рясском поле.

А вчера он увидел юрту и костёр, и возле него человека, обороняющегося от волков. Хотел подъехать к костру, чтобы медведем отпугнуть голодных хищников, но в самый последний момент, перед тем как двинуться, что-то остановило Дубка: показалось ему, будто бросает горящими лапами в волков сам московский князь Дмитрий Иванович... «Чертовщина какая-то!» — выругался вслух Дубок, но к костру не подъехал, а вернулся в свою землянку.

...Медведь лежал на снегу и вздрагивал шерстью на загривке. Ефим, держа наготове лук, косил глазом на зверя и чутко прислушивался к лесным звукам. Теперь он уже понял, что ничто не остановит зверя напасть на лошадей, если они окажутся с санями на этой колее. «Господи, пронеси! Сделай так, чтобы монахи не возвращались, а поехали дальше... Иначе мне придётся убить своего зверя... Господи, пронеси!»

Но к своему великому огорчению Ефим скоро заслышал глухой стук копыт о снег и повизгивание саней. И вдруг неожиданно из-за поворота выскочила тройка сильных, пышущих из ноздрей морозным паром, грудастых коней, запряжённых в глубокие сани, в которых сидели три монаха, а четвёртый, огромного роста, широченный в плечах, держал в руках вожжи. Ефим даже не успел вскинуть лук, чтобы порешить зверя, как лошади, почуяв опасность, рванулись в сторону, и в ту же секунду из саней выпрыгнули двое: один высокий, совсем ещё юный, без бороды, но с такими же крепкими плечами, как у возницы, другой чуть постарше с луком в руках. На бегу в какой-то миг успел он натянуть тетиву, и стрела, свистнув, впилась в горло замешкавшегося Ефима. Дубок выронил лук, судорожно вцепился в древко стрелы, наконечник которой вышел наружу, и, окрашивая кровью снег, с хрипом повалился на куст молодого орешника, сбивая с него сильным, но уже ставшим безвольным телом густой иней...