Владимир Афиногенов - Конец черного темника

Через некоторое время из дворца важно выступили рязанские послы, разряженные, во главе с дородным, в богатом кафтане Епифаном Кореевым, улыбающимся, довольным переговорами.

— Ну, пора, Каракеш. Да делай всё так, как говорил Дарнаба. А то на камни не один зуб, а всё выплюнешь...

Каракеш зло взглянул на купца и сделал знак рукой своей свите остановиться.

...Мёртвая голова Булата привела Мамая в бешенство, и, если бы не заступничество битакчи, лежать бы Каракешу со сломанными шейными позвонками... Почему сам свершил над тысячником суд? Почему не привёз его связанного по рукам и ногам?..

Тут из-за колонны вышла Акку. Белый Лебедь! Ты, шаман Каракеш, этой красавице, этой светлой душе, должен молиться перед жертвенником бога Хорса с утра до вечера... Вот поистине какое великое чудо вывез ты, Каракеш, из Пермской земли. Да что там — Золотая баба... Прикажи Мамай, так из его золота на монетном дворе испекли бы десять таких баб.

Дрогнуло сердце Мамая... Заныло сладко в груди. И он, как это делал Батый, взял в руки двухструнную домбру-хур и, закрыв глаза, покачиваясь на троне, запел о любви...

Старый, а нашёл слова — совсем неплохие стихи о любви вырвались из его осипшего горла!

Отложил домбру, открыл глаза, обвёл всех собравшихся в дворцовой юрте зорким взором, будто сразу очутившись на поле боя, и сказал, обращаясь к бывшему шаману:

— Каракеш, я знал твоего отца как служителя неба и искусного врача. Я узнал, что и ты тоже служишь небу, но второе дело — исцелять людей — тебе не дано. Зато ты умеешь убивать, — и Мамай презрительно кивнул на голову своего бывшего тысячника. — Ты угодил мне, — повелитель перевёл взгляд на Акку, — и теперь выбирай: бубен или меч. Я могу назначить тебя главным шаманом Орды, а могу дать в подчинение, как когда-то дал ему, — снова кивок в сторону головы Булата, — тысячу своих воинов...

Каракеш посмотрел в холодные глаза Мамая, а потом через откинутый полог юрты сквозь сетчатое окошко дворца на римско-католический костёл и рядом строящийся магометанский минарет и подумал: «Вскоре шаманству придёт конец... И хан Узбек, ставший магометанином, положил начало этого конца».

— Я выбираю меч, — сказал Каракеш. — И с тысячью ваших славных воинов постараюсь исправить ошибку этого неудачника, великий каан! — и Каракеш носком сапога слегка дотронулся до головы тысячника Булата.

Мамай криво усмехнулся, изобразив на лице что-то наподобие улыбки, — хвастовство его покоробило, но польстило выспреннее обращение «великий каан», воскрешающее времена Батыева царствования.

— Да будет так!

Не доверяя служанкам своих хатуней, которые могли отравить Белого Лебедя или сделать из неё массажной палочкой инвалида, Мамай обратился с просьбой к битакчи Батыру, чтобы он прислал во дворец свою Фатиму с невольницами. Зная нравы ханского дворца, Батыр настоял, чтобы Акку перевели в отдельные покои, — этим самым он и свою жену уберегал от всяких соблазнов.

— Фатима-хатунь, — обратился к жене битакчи с поклоном Мамай и подал своею рукой наполненный фряжским вином золотой кубок, отделанный жемчугом, — я вручаю тебе прелестный цветок, который должен расцвести в моём дворце и затмить своею красотою все розы. Помоги в этом... Теперь пригуби вина, а кубок оставь себе. Это знак моей милости, Фатима-хатунь. Я думаю, что ты мне будешь служить верой и правдой, как твой муж Батыр.

— Да, мой повелитель, — тихо произнесла Фатима, пряча в карман широких шаровар подарок, краснея от волнения и благодарности за столь высокое доверие, оказанное ей, бывшей чёрной, рабочей жене десятника, почти невольнице, и вот волей судьбы вознесённой на такую недосягаемую высоту.

— Я при ней не только буду твоими глазами и ушами, мой повелитель, но и сердцем, — промолвила Фатима.

Мамай улыбнулся. Что ж, сердцем — можно...

В те предмайские дни, которые проводил Мамай в покоях Акку, жизнь в Сарае, казалось, замерла. По велению битакчи наиболее шумные базары днём разгонялись, так как в это время «царь правосудный» отсыпался, а по ночам сторожа не смели более перекликаться между собой и бить в колотушки: дабы не мешать одетому в пышные одежды Мамаю в кругу Акку, Фатимы и многочисленных рабынь и мальчиков-невольников играть на двухструнном хуре и сочинять стихи.

На последний план отошла и политика. Уже не один день, а целую неделю ожидали у кованных медью ворот ханского дворца приёма послы. Узнав о красавице Акку, тут же окрестили её Звездой Севера, а Мамая стали поругивать: