Юрий Давыдов - Волонтер свободы (сборник)

Гидрографические экспедиции размеренны, как ход хронометра, и монотонны, как скрип мачты в тихую погоду…

Капитан Головнин на шлюпе "Камчатка" уточнял положение скалистых островов и северо-западного побережья Северной Америки, гористых, в чащобах. Головнин созерцал картины суровые, величавые. Капитан Коцебу на бриге "Рюрик" и капитан Литке на шлюпе "Сенявин" открыли созвездия архипелагов — они любовались бушующей пестротой тропиков. Лавировали среди айсбергов Беллинсгаузен и Лазарев — взор чаровал блеск Антарктиды.

А Бутаков?

С борта шхуны видны были берега томительные — пустынные, ровные. Они могли извести душу, как сосед, часами берущий одну ноту на трубе или кларнете. И окажись на "Константине" бездельник, не миновать бы тревоги: "человек за бортом!" — несчастный кинулся бы в воду.

Но праздных шатунов на "Константине" не было. На шхуне работали. Брали пеленги, производя морскую съемку, брали углы буссолью, производя съемку маршрутную, замеряли глубины и вели наблюдения за склонением магнитной стрелки, собирали коллекции и зарисовывали абрисы береговой черты, ставили и убирали паруса, отдавали якорь и выбирали якорь.

Правда, так было и в буром устье Сыр-Дарьи, и в непогоду, и в вёдро, и на плоском Барса-Кельмесе, и на солонцеватом полуострове Куланды, но лишь теперь, после находки каменноугольного пласта, после этой первом значительной удачи, все в бутаковском отряде сознавали себя товарищами.

Восемь лет назад, покидая Кронштадт на транспорте "Або", Алексей Иванович мечтал о научных исследованиях. Он готовился к ним загодя. Корпел над теорией магнетизма и барометрических наблюдений. Ездил в Петербург, в Академию наук. Беседовал со знаменитым физиком Ленцем, надоедал академику Купферу, знатоку минералогии и метеорологии. И, как трунили друзья, "губил зенки" словарями итальянского и португальского языков, будто ему было недостаточно основательных познаний в английском и французском… Увы, в те годы науке довелось посвятить лишь малую толику времени. А всему виною пропойца Юнкер! Какие там изыскания, коли все на корабле легло на старшего офицера?

И только нынешним летом, летом сорок восьмого года, на пустынном Арале он полной мерой испытывал наслаждение от всех этих съемок, промеров, наблюдений, от всего того, что потом обернется черно-белой и раскрашенной картами обширного водного бассейна, лаконичным и, быть может, несколько скучноватым его описанием, о котором с таким восторгом отзовется сам Гумбольдт.

Внешне Бутаков не переменился. По-прежнему неукоснительно следил за судовым порядком и не отличался многословием, как и приличествует морскому офицеру. Но однажды в душевном порыве, озорно посверкивая глазами, объявил Шевченко:

— А знаете ли, Тарас Григорьевич, изучать природу, тайны ее постигать — для этого, право, надобно больше труда и ума, и, если хотите, воображения, нежели для поэмы. Даже великой поэмы, — закончил он с несвойственной ему восторженностью, но тут же спохватился и добавил смущенно: — Поверьте, вовсе не с целью обидеть…

Он поспешно поднялся и пригласил Шевченко из каюты на палубу. "Эка, впросак попал, — досадовал лейтенант, пропуская Шевченко вперед и уставившись в его широкую, сутулившуюся спину. — И надо ж брякнуть: больше ума и воображения…"

Между тем мысль, только что высказанная, и высказанная, как казалось Бутакову, весьма неделикатно, давно его занимала. Нет, нет, он вовсе не хотел столь больно кольнуть стихотворца. Правда, лейтенант был равнодушен к поэзии, исключая, разумеется, Байрона и Пушкина, да еще, пожалуй, Языкова, но, захаживая в питерские редакции, был достаточно осведомлен, сколь ужасно самолюбие сочинителей. "Кобзаря" Бутаков не читал; однако в тех же столичных редакциях не раз слышал уважительные упоминания о "малороссийском самородке", об "алмазе в кожуре", которого выкупили из крепостной неволи художник Брюллов, поэт Жуковский и еще кто-то.

Эк слевшил, досадовал Бутаков, выбираясь на палубу. Впрочем, почему же "слевшил"? Ведь убежден в превосходстве Науки над Искусством! Убежден, убежден, а все же, черт побери, не надо было…

Судно стояло на якоре близ мыса Бай-Губек. Часть команды с утра съехала на берег, и потому неширокая палуба казалась просторнее. Солнце закатывалось чисто. Море, отрубистый мыс, высокое, без облаков, небо — все было в теплом, золотисто-задумчивом свете, как на картинах старых венецианцев.

— Понимаете ли, — повторил Бутаков, — вовсе не имел… э-э… обидеть вас, Тарас Григорьевич, ей-богу.