Михаил Бродский - Сабанеев мост

Одним необъяснимым уроком запомнилась и учительница, преподававшая в седьмом классе Конституцию СССР. Рассказывая о времени, когда появилась так называемая сталинская конституция, она неожиданно заговорила о репрессиях при наркоме внутренних дел Ежове и живописала его как горбатого злобного карлика и кокаиниста, расстрелянного за злоупотребления. Поскольку имя Ежова исчезло из обращения и о судьбе его официально не сообщалось, рассказ произвел на класс ошеломительное впечатление. Когда я рассказал об этом дома, мне строго-настрого приказали все забыть, на эту тему не болтать и урок не комментировать. Реакцию моих домашних я оценил много лет спустя, прочитав воспоминания авиаконструктора Яковлева. Он пишет, что когда Ежов исчез, стало понятно, что он разделил судьбу своих жертв, однако даже в среде крупных советских руководителей эту тему боялись обсуждать. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать из яковлевских воспоминаний слова вождя, сказанные на одном из совещаний высших чинов много времени спустя, когда молчать об этом, видимо, стало невозможным:

«Вот спрашивают, куда девался Ежов? – Обычная сталинская иезуитская фигура речи; еще раз замечу, что не только спрашивать, но вообще упоминать имя человека, который еще недавно считался одним из главных столпов государства, никто не осмеливался. – Недавно он понадобился нам, послали за ним в наркомат, там его нет, говорят, уехал в ЦК. Послали в ЦК, его нет и в ЦК. Поехали домой, оказалось, лежит дома пьяный. Пришлось расстрелять подлеца».

Словечко «пришлось» привело меня в восторг. Казнить члена правительства якобы за пьянку – совершенно будничное дело. Просто средневековый султанат.

Таким образом, в руководящих кругах табу с его имени было снято, но в широких кругах советской общественности оно продолжало существовать, поэтому рассказ о странном уроке моих домашних испугал.

– Похоже на провокацию, – сказала Галя, и на этом была поставлена точка.

Тема коллективизации, голода, репрессий в семье не обсуждалась, однако на мои вопросы я всегда получал правдивые ответы. Ответы были обычно в эпическом жанре: рассказы о событиях, но без эмоциональных оценок. А вопросы начали возникать рано. Не помню, в пятом или в шестом классе, ошеломленный тем, что, как писали газеты, все, что делается в стране, делается по указанию и благодаря заботам товарища Сталина, я спросил дома, чем отличается Сталин от царя. Конечно, мне объяснили, что Сталин революционер, гениальный сподвижник Ленина, мудрый вождь, который ведет страну и пролетариат всего мира к победе коммунизма. Тем не менее червячок сомнения остался.

Должен сказать, что объяснения были искренними. И Галя, и Пава, несмотря на свое мелкобуржуазное происхождение, были вполне советскими людьми. Как, вероятно, большинство граждан великой державы, они ужасались трагическим событиям эпохи, но свято верили, что это неизбежная плата за то счастливое будущее, куда ведет народ товарищ Сталин, непогрешимость которого была истиной абсолютной.

Для меня, неизвестно почему родившегося скептиком, слепая вера образованных и неглупых людей в мудрость земного полубога и его невежественных апостолов всегда казалась странной. Уже в юные годы я ничего не принимал за чистую монету, я всегда ее пробовал на зуб и нередко убеждался, что монетка-то фальшивая. С удивлением я слушал подростком рассказ Гали об одной из первых поездок в только что построенном метро. Спускаясь на эскалаторе, Галя и Пава увидели, что снизу выплывает навстречу группа людей, среди которых были Каганович, Молотов и другие «тонкошеии вожди». Так сказать, неожиданное явление народу современных кумиров.

– Я изумилась, – рассказывала Галя, – увидев, что люди на эскалаторах смотрят не на вождей, а на нас с Павой. Взглянув на Паву, я увидела, что его лицо озарено счастливой улыбкой. Он снял кепку и размахивал ею, приветствуя ожившие портреты, словно сошедшие с фасада Центрального телеграфа.

Оказывается, и близкие мне люди, умные и добрые, испытывают душевный подъем, лицезрея новых святых. Очень странно. Нет, нелегко мне было понять людей, обожествлявших власть, вернее – ее обладателей.

Между тем, когда я учился в седьмом классе, в нашей жизни произошли изменения. Гале удалось обменять нашу комнатушку на чудесную девятнадцатиметровую комнату в небольшой коммунальной квартире на Петровке, 17. Это произошло незадолго до денежной реформы декабря 1947 года, и, таким образом, скопленные десять тысяч рублей не обесценились, а были заплачены некоему гражданину Чупрыгину в качестве компенсации за потерянные им квадратные метры. Не знаю, удалось ли ему хорошо распорядиться полученной суммой. Если он оставил деньги наличными, они подешевели в десять раз, вклады в сберкассе пострадали меньше.