Юрий Трусов: Золотые эполеты

— Ты чего опаздываешь?! Или не знаешь, как я с ним маюсь? — Он показал рукой на сидящего рядом молотобойца. — Беда с ним — не работа. Раз молотом махнет, а потом кашляет.

И, видать, почувствовав, что нехорошо так говорить о больном человеке, Варавий вдруг ласково обратился к молотобойцу:

— Ты, Семка, на меня не серчай. Я в работе дуже горячий. Иногда скажу что плохое, но без зла, а вот от кашля ты воды попей да лучше пойди из кузницы на вольный воздух, полежи на травке, может, тебе и полегчает… А ты, — сказал он Кондрату, опять становясь суровым, — чего зенки вытаращил? Скидай свою свитку да бери кувалду, — он протянул молот. — Давай трохи постучим.

Кондрат молча сбросил свой суконный сюртук, стянул с плеч рубаху и, обнаженный по пояс, деловито поплевал на ладони, крепко приложил их к рукоятке молота, взмахнул им и тяжело опустил на поставленную Варавием на наковальню раскаленную полосу. Работа началась.

Она пошла споро, в огненных искрах, летящих от каждого хлесткого удара бойка молота по нагретому до яркой красноты металлу. Оба, и старый кузнец и юный молотобоец, увлеклись слаженным ритмом труда так, что, когда Семен появлялся в кузне, чтобы подменить Кондрата, они отказывались от его помощи, а Варавий, со свойственной ему грубоватой прямотой, выпроваживал молотобойца «отдыхать на травке».

К полудню они успели сделать почти все поковки. Варавий первый почувствовал усталость. Не желая ее показать перед своим молодым напарником, он схитрил и, прервав работу, сказал:

— Ну, теперь, ежели Виктор Петрович приедет посмотреть, что мы тут сделали, то, поди, будет доволен. Работу, кою он на три дня раскладывал, до полдня махнули. И поковки-то, смотри, одна лучше другой. Остается лишь их к лемехам приварить. С этим я уже сам управлюсь или Семку, чтобы не скучал, позову. А ты, Кондрат, здорово молотом бил. Я даже пужаться стал: или молот разлетится к чертовой матери, или наковальня треснет. — Он улыбнулся, давая понять, что пошутил. — Молод ты, гляжу, а дюж больно. Весь в деда Кондратия своего пошел, у него тоже силища агромадная была, как у быка или медведя. — И кузнец заскорузлой ладонью ласково шлепнул парня по голой потной спине. — Спасибо тебе, парень, выручил, значит. Ох, и помокрел насквозь. Почитай, с ведро из тебя этого пота вышло. Идем к бадье. Я водицей твой пот смою.

Варавий потянул парня к бочке с водой, в которой он остуживал горячее железо, и мокрой ветошью вымыл ему спину и грудь. После этой процедуры Кондрат оделся и хотел было уйти, но Варавий задержал его. Испытывающе посмотрел на парня и спросил:

— Ну чего же ты, малый, ныне такой тревожный и сумный? С чего бы?..

Кондрат подивился прозорливости старого кузнеца: «И вправду, не зря про него молва ходит, будто он — ведун, людей сразу понимает и от него ничего не утаишь». И ответил вопросом на вопрос:

— А разве это приметно? Кузнец засмеялся.

— Еще как приметно, парень!.. Только я сегодня на тебя глянул и сразу увидел тревогу твою. Она у тебя в глазах и в голосе. Я и подумал: что же такое его беспокоит? — Поглаживая серую опаленную бороду, объяснил кузнец.

В его голосе Кондрату послышалась отеческая озабоченность. Она то и тронула его.

«Расскажу ему все, как хотел Виктору Петровичу. Варавий — достоин доверия. Он много на своем веку повидал. Может быть, и мне какой полезный, умный совет даст», — подумал парень. И подробно поведал о своем намерении жениться на Богдане, о их взаимной любви, не утаив тех препятствий, которые эта любовь встретила.

Варавий, сочувственно вздыхая, слушал Кондрата. Тому приходилось говорить громко, порой даже кричать, по нескольку раз повторять некоторые слова, даже целые фразы, потому что старый кузнец плохо слышал, страдал глуховатостью, свойственной людям его профессии. Такое внимание Варавия к взволнованным словам парня вызывалось еще тем, что тот как бы рассказывал какую-то давно позабытую историю его собственной далекой юности. Варавий тоже, как и Кондрат, любил когда-то одну девушку. Он также был беден. Отец девушки такой же скупой скопидом, как и отец невесты Кондрата, отказывал ему в женитьбе на своей дочери… Вечная история, старая как мир, где властвуют деньги, лишающие людей счастья.

Рассказ Кондрата растрогал старого кузнеца, душа которого, казалось, уже давно огрубела, как и его мозолистые руки, привыкшие много лет иметь дело с огнем и железом. На выцветших глазах показались слезы.

— Понимаешь, Кондратко, — сказал он дрогнувшим голосом, — любовь свою ты должен беречь. Она у тебя первая?