Николай Раевский - Джафар и Джан

Потом пришел певец – шаир. Поклонившись Джан, старик гнусавым голосом начал:

– Наше племя обильно числом, воинами и поэтами…

«Придется поскучать», – подумала принцесса. Среди ее книг были и стихи семи древних поэтов, которые собрал сказитель Хаммада и назвал «Моалакки» – «Нанизанные». Знала, что все бедуинские песни-касыды начинаются с похвалы своему племени. Издревле так повелось.

– Наши девушки стройны, как газели пустынь, и дыхание их подобно аромату роз…

«Так ли, так ли? – пронеслось в голове Джан.– Стройны-то стройны, но зубов не чистят. Любят дикий лук, а он позабористее огородного… Ну, послушаем дальше. Теперь полагается описание покинутого становища и разлука с возлюбленной. Так и есть, так и есть…»

Хинд была прекрасна, как гурия рая.

«А что, если и там есть оспа?» – думает Джан.

Когда она приходила на девичьи посиделки, подруги бледнели, как звезды при восходе луны. Много поэтов слагали стихи в ее честь. Много храбрых воинов засылали свах к ее отцу, но Хинд любила одного Зурама, хотя только издали видела его. Не мог с ней встречаться воин потому, что его племя враждовало с племенем Хинд. Иногда лишь тайком подъезжал он к становищу на рассвете и, укрывшись за барханом, смотрел, как девушка идет к ручью с кувшином на голове.

Однажды, когда он лежал на песке, завернувшись в плащ, скорпион заполз ему под рубашку и вонзил свое жало в тело воина. Долго болел Зурам, а когда вернулся, наконец, к становищу, не нашел там никого. Одни лишь дыры от кольев виднелись на том месте, где стоял шатер Хинд, и ручей плакал об ушедшей красавице. И из очей воина полились слезы, крупные, как жемчуг, и горькие, как степная полынь…

Джан внимательно слушает. Джан улыбается. Уверена, что после славных подвигов и приключений Зурам снова найдет Хинд, а потом речь будет о гостье. Ну, конечно, конечно, как же иначе… Оказывается, что возлюбленная воина, хотя и была красавицей, но далеко ей до принцессы Джан. Принцесса стройна, как кобылица-четырехлетка, ни разу еще не бывшая жеребой. Лицо ее бело, как парное молоко (утром Джан, взглянув в зеркало, подумала со страхом о том, что скоро ее нельзя будет отличить от эфиопки). Щеки гостьи подобны лепесткам весенних роз, поступи ее позавидует молодая львица…

Однако он скоро кончит, а кошелька, как назло, с собой не взяла. Пожалуй, и няня не успеет за ним сходить.

Но шаир стихов не жалеет – не каждый же день бывает в оазисе такая гостья. Воспевает добродетели ее предков, красоту матери, ум самой Джан, которому удивляются седобородые кади, муллы и даже сам хаджи Абдоллах, который четырежды целовал черный камень Каабы и надеется поцеловать его в пятый раз. Складно гнусавит шаир, но пора ему уже и честь знать. Вот разозлился бы, если бы прочесть ему сейчас стихи вольнодумца Абу-Нуваса: »…я хотел бы, чтобы Аллах, за два года до моей смерти, обратил меня в злую собаку, и чтобы эта собака кусала за пятки всех паломников, которые туда приходят». Джан представила себе, как старый хаджи Абдоллах, подобрав полы парадного халата, улепетывает от поэта-собаки. Едва не расхохоталась, но вовремя прикусила губу. Сидит, скромно опустив голову, а шаир уже поет об Алмазе, который, наверное, происходит от кобылы пророка. Больше как будто восхвалять некого. Джан беспокойно вглядывалась в темноту, ища рубаху няни, но Олыга поспела вовремя – шаир как раз кончал касыду повествованием о верблюдах принцессы. Пришлось дать ему не один диргем, а целых три.

Там же около потухшего костра женщины улеглись спать. Джан осталась с ними. Узнала, что таков обычай. Пока тепло, всегда только на первую ночь почетного гостя укладывают в шатре. Няня Олыга в пустыне стала сговорчивее. Сказала, правда, что следовало бы принцессе ночевать у себя в палатке, но настаивать не стала. Принесла походные кошмы. Свежие простыни приятно холодили уставшее тело. Девушка по детской привычке поджала ноги, улеглась поудобнее. Взглянула на луну. Она сияла, как слава ее отца, или наоборот – певец – шаир что-то гнусавил на этот счет. Успела подумать и о том, что очень хорошо жить на свете, когда люди слишком не мудрят. Потом почувствовала прикосновение не то багдадского бархата, не то теплой кожи подростков, но думать об этом было лень. Джан, не сопротивляясь, полетела в колодец снов.

В оазисе предстояло прогостить три недели. Когда одна прошла, принцесса горько жалела, что осталось всего две. В первый раз в жизни она с утра до вечера делала что хотела.