Валериан Светлов - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Мало ему девок свободных по Москве гуляет? — злобно спросил Васька.

— Чистую, знать, захотел.

— Арина Федосеевна не пойдет на то волею.

— Силком поволокут; нешто спрашивать станут?

Старик поник головой, а Васька задумчиво устремил свой кривой глаз на оконце.

Зимние сумерки уже давно окутали землю; на улицах трудно было различать друг друга, и все торопились скорее скрыться в дома, где уже зажигали огни и было тепло.

В доме князя Пронского было темно, как в могиле. Домочадцы разбрелись по своим комнатам, кто— спал после обеда и до ужина, кто тихо вполголоса беседовал с кем-нибудь, а кто сидел пригорюнившись…

Дворня, зная, что боярин ходит мрачнее тучи, приуныла, и уже не слышно было разудалых песен.

Младший ключник Егорка, рослый парень, искал Ефрема, но, узнав от его внучки Ариши, что тот у себя в светелке молится Богу, побоялся нарушить покой старика. Все в доме знали, что, когда дедушка Ефрем молится у себя в светелке, его нельзя тревожить и что, верно, приключилось в доме что-нибудь особенное, злое и жестокое.

— А знаешь, дед, что я придумал?.. — нарушил наконец молчание Васька, обращаясь к Ефрему.

— Что? — безучастно спросил Ефрем.

— Поезжай-ка ты к боярыне Хитрово. — Знаешь, чай? Да скажи ей про все, про это — про Арину Федосеевну и все прочее…

Ефрем усмехнулся.

— Думаешь, она его проделок не знает? Все знает и все покрывает.

— И про полячку знает?

— А кто ж их разберет? Должно быть, знает.

— Я так смекаю— не знает она. Потому, это— не девка-холопка, эта княжеского рода сама будет, значит, супротивница, а боярыня ревнива и себялюбива; гордости ей к холопкам не будет, а к княжне заговорит. И это князинька беспременно смекнул и про княжну польскую ни словечка не молвил.

— А ежели молвил?

— Ну, что ж? Двум смертям не бывать, одной не миновать. Если он молвил, не сносить тебе седой головы, а если нет…

— Все едино. Княжну, может, этим спасу, а Аринушку…

— Кто знает, может, этим случаем и Арину Федосеевну вызволишь.

— Ни в жисть! Когда еще боярыня Хитрово узнает да когда княжну увидит, а тем временем Аринушка моя сгинет, вовсе сгинет.

— А и что ж за беда? — равнодушно заметил Васька.—

Полюбовницей боярина сделается: тебе хорошо будет, да и ей, да и всем хорошо жить.

— То-то Марье хорошо жилось.

— Так ведь та дура, не сумела его под свою власть взять. Это уж их бабье дело.

— Взяла его боярыня, скажешь?

— А что ж, он ее здорово боится!

— Потому и боится, что она — сила при царе, а то бы он показал ей, как над ним силу брать. Нет уж, где моей Арине властвовать: целой бы уйти, и то хорошо!

— А уйдет! — вдруг радостно крикнул Васька.

— Как это? — не понял Ефрем. — В бегуны пойти?.. Ой, жизнь-то в бегунах тяжкая…

— Зачем в бегуны? Мы честью! Да ты, дедушка, не сумлевайся… коли Васька Кривой сказал, что Арина Федосеевна рук боярских минует, так и сбудется!

Ефрем подозрительно оглянул княжеского шута. Не привык он слышать от него такие речи.

— Ты, что, парень, больно добр стал? — спросил он его.

Васька вспыхнул до корней волос, но старик за темнотой не заметил этого и продолжал:

— Даром-то, знаю, ничего делать не будешь. А как ты сделаешь, что Аринка не будет княжьей полюбовницей?

— Как сделаю — мое дело, ты только помалкивай… Да вот еще: ступай к этой самой польской княжне и вели ей написать грамоту с жалобой, чтобы-де ее боярыня Хитрово вызволила…

— Что ты, что ты! — замахал руками Ефрем. — Ума решился? Чтобы боярин нас за такое дело по суставчикам разобрал?

— Боярыня ужо придумает, как ему глаза отвести…

— Да что нам княжна? Своя шкура дороже, из-за нее вот в беду попал, прости Господи!..

— Из-за нее попал, из-за нее и спасешься. Иди, знай!

— Что это ты освирепел вдруг? — спросил Васька.

Ефрем упал перед образом на колени и горячо стал молиться, прося Бога простить его злобное сердце, очерствевшее от гнева и горя.

— Слышь, Васька! — подымаясь с колен, начал старик. — Грешник я, страшный грешник… коли все поведать тебе, испугаешься ты меня!

— И, полно, дед! Брешешь ты с перепуга! — возразил Васька.

— Нет, Васька, нет, не брешу, — зашептал старик, и в темноте страшно блеснули его глаза. — Знать, Бог за грехи и наказывает… Многое я попустил, многое сам, вот этими руками сделал! Хочешь, скажу? Священнику на духу не сказывал, лик Господень— боялся— померкнет от мерзких моих слов… Да теперь душу хочу отвести, авось полегчает, авось на доброе дело подвигнет…