Валериан Светлов - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Дьявол! — крикнул он, стукнув чаркой по столу. — Ты что, вздумал шутки шутить со мной? Или жизнь не дорога стала? Давай вина!

Васька подскочил и долил чарку доверху.

Вдруг пришел холоп с докладом, что князя зовут к боярину Черкасскому, которого ранили утром на улице; думали, было, что он кончается, но боярин пришел к вечеру в себя и послал за князем Борисом Алексеевичем.

— Есть лекарь у него? — спросил князь Пронский посланного. — Кто?

— Царский лекарь Стефан Симон! — ответил посланный. — Боярин дюже мучился… теперь полегчало.

— Кто же это его саданул?

— Неведомо. Андрюшка-кучер сказывал, чужеземец какой-то: боярин-де в кулачный бой хотел вступить…

— Чужеземец ранил? — спросил князь. — А ведомо — кто?

Холоп отрицательно покачал головой.

— Хорошо, ступай, скажи боярину, скоро буду! — и, не поклонившись домочадцам, князь вышел в свои покои.

В маленькой каморочке Ефрема было тихо; наступавшие сумерки чуть пробивались сквозь крошечное оконце и едва освещали сгорбленную фигуру старика над столом.

— Ефрем! Ефрем! — окликнул его кто-то шепотом в щелку двери. — Ты здесь?

— Здесь, что надоть? — слабым голосом ответил старик.

— Обедать чего не идешь? Остыло, поди, все.

— Я не хочу есть. Да кто тут? Входи, что ль!

— Попритчилось что? — прошмыгнув в дверь и садясь на лавку, спросил Васька Кривой. — Разве что случилось? Князинька-то чернее тучи пришел и уж пил, уж пил, куда только в него лезло? От Черкасского князя пришли звать. Сказывают, ранили…

При последних словах Ефрем поднял взор на говорившего.

— Так боярина, говоришь, дома нет? — оживившись, спросил он. — Ушел? А не сказывал, когда вернется?

— Велел вечерять в угловой комнате готовить… Одному, чтобы плясуны и песенники были.

— Пропала моя головушка! — схватившись обеими руками за волосы, проговорил с надрывом Ефрем.

— Что так? Да говори, дед, в чем дело? Может, каким ни на есть советом и помогу тебе.

— Где уж мне помочь? Пропал, совсем пропал!

— Да ты расскажи. Знаешь, чай, что Васька Кривой — не ворог тебе? Рассказывай! Ты Ваську из беды вызволил, может, и он тебе на что-либо пригодится.

— Нет, Васенька, никому беде моей не помочь, супротив боярина никому не пойти! — и слезы потекли по морщинистым щекам ключника.

— И упрям же ты, как погляжу! — покрутил головой Васька. — Ну отчего же не сказать? Хуже от того не будет. Нет? Ну, так и говори.

— Срамотно.

— Эвона! Меня-то срамотно? Да нешто я видов не видал? И что ты, старик богобоязненный, грамотного наделать мог?

— Видно, прогневил я Бога!

— Ну, да ладно, будет уж причитать, сказывай, знай! Или забыл, что князиньку я часом веселю, а часом и душой смущаю? Сегодня за обедом он смеется, зубы скалит, а я ему шасть на всю комнату: «Марья, мол, глазастая, удавилась». Он побелел весь, да как зарычит на меня!..

— А вправду Марья удавилась? — спросил Ефрем.

— Вправду. Утром по обедне! Взяла веревку и на крюке печном и удавилась. Дура-баба, известно! Онамеднись боярин-князинька ее, хамку, к себе в угловую звал… а сегодня она удавилась. Известно, хамка.

— Что ж, Васька, — глухо спросил старик, — по-твоему, у хамки и души нет?

— Известно — пар! — презрительно ответил Васька.

— А ты сам-то — не хамово отродье?

— Я-то? — гордо закинув лысую голову, проговорил Васька. — Я-то не весь хам; почитай и во мне боярская кровь течет, да еще какая: Ромодановская-Стародубская!..

Ефрем невольно улыбнулся этому смешному самозванству; он часто слышал, что Васька считал себя побочным сыном боярина Ромодановского, но плохо верил этому, потому что уж очень безобразен был «отпрыск» Ромодановских…

— Ты не смотри, что у меня глаз кривой да плешь во всю Красную площадь, — обидчиво заметил Васька. — В молодости девки на меня во как заглядывались!.. Ну, а как же ты-то? Не скажешь, какая кручина?

— Да что ты, словно банный лист к мокрому месту пристал? Ну, князь Аришку в угловую комнату зовет повечеру, — хриплым, надорванным шепотом докончил Ефрем.

Васька так и остался с открытым ртом и только моргал своим единым глазом.

— Арину Федосеевну… зовет? — наконец прошептал он. — Почему ж ее? Или… люба?

— Давно зубы точит, да, вишь, мою старость жалел, ирод! — криво усмехнулся Ефрем.

— Провинился ты чем либо?

— Провинился, провинился тем, что чуточку душу живую пожалел. Слушай, Васька! — вдруг, освирепев, обратился старик к Кривому. — Заодно погибать! Хоть и ты, и я пособники были его богомерзким деяниям, за то, видно, и наказует меня Бог, да не хочу, я, чтобы, меня погубя, он безвинную душу сгубил… До сей поры, кроме него да меня, раба смрадного, никто не знал, что в подземелье у него томится княжна польская! И вот за то, что я много открыл ей, он казнит меня казнью лютою: Аринушку мою, голубку чистую, погубить хочет, злодей. Крепился, лютый, до сей поры заслуги моей ради… а теперь… теперь… — Голос старика оборвался, и он рукавом кафтана вытер свои слезы.