Валериан Светлов - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Теперь, по-видимому, Меншиков понял нити и основания доноса и успокоился. Все это, очевидно, было не оговором, не вымыслом.

Довольная улыбка появилась на его лице.

— Ее следовало бы немедля ни мало, без всякого сожаления, тотчас же раздавить каблуком, как давят ядовитую гадину, — сказал он. — Это не человек и не женщина, а монстр, и даже хуже зверя, ибо и зверь не душит своих детей, а имеет о них заботу и попечение.

— Да, это истинно. Если бы я это знал раньше, может быть, я сам убил бы ее.

— Так, так… — задумчиво проговорил Меншиков, очевидно, что-то обдумывая. — Ты любил ведь ее, я знаю. Она красива, молода… Нет, ни ты, ни я не могли бы убить ее… потому что оба были увлечены ею. Но правосудие сделает за нас должное и воздаст ей по делам ее. Итак, Стрешнев убит ею… Неважный офицер, одначе с честью делавший поход под начальством фельдмаршала Шереметева. Помню, государь опалился на него за то, что он просился в военное время в вотчину…

— На свидание с Марьей… Там-то, в вотчине, он и схватил болезнь, спасая Марью из пруда, куда она бросилась, якобы ненароком, с ребенком.

— С ребенком! Ага… И что же вот этот-то ребенок…

— И утонул.

— Понимаю.

— А князь заболел, был обокраден и сожжен вместе со своим домом. Прошу вас, князь, — прибавил Экгоф, — не думайте, что этим доносом я хочу отмстить ей за отверженную любовь или измену… Узнав о столь важных ее преступлениях, я решил, что лучше бы мне было никогда не встречаться с нею и что донести на нее вашей светлости — моя прямая обязанность.

— Да, это была твоя обязанность, — согласился князь. — Я бы удивился, ежели бы ты скрыл это от меня.

— Я и то скрывал долго… — сознался полковник. — Слухи доходили до меня давно, но я не верил им и… не хотел верить. Мало ли что про кого говорят. А без доказательств я не хотел тревожить по-пустому вашу светлость. Не приди ко мне цыган, Марья Даниловна могла бы, в случае доноса, назвать меня облыжным клеветником, и я ничем не мог бы доказать своей правоты. Но, раз только я убедился в истинности слухов, моим долгом почел я довести до вашего ведома о ее злокозненных деяниях.

— Хорошо, — сказал Меншиков, — спасибо тебе, Людвиг. Ты поступил правильно, забыв, что был ее любовником, и вспомнив, что ты — офицер на службе его величества. Через малое время царь будет обо всем осведомлен, и правосудие совершится в полной мере. Можешь идти. Прощай.

Меншиков сделал несколько шагов по своей комнате.

Но Экгоф не двигался с места.

Меншиков с заметным удивлением взглянул на него.

— Что же ты? — сказал он ему. — Или имеешь еще что сказать мне?

— Нет, князь… ничего более… Только…

— Только — что?

Экгоф вытер платком пот, которым был покрыт его лоб. Вид полковника был растерянный и жалкий.

— Только я хотел спросить вас, — нерешительно проговорил он, — я хотел спросить…

— О чем? Спрашивай…

— Я хотел спросить… ежели бы вы были на моем месте… То есть, ежели бы между вами и ею было то, что было между нами, — поступили ли. бы вы так, как поступил я?

Меншиков без колебания подал ему руку.

— Вот мой ответ, — сказал он торжественным голосом. — Как ты думаешь, протягивают ли руку человеку, которого презирают? Твоя совесть безупречна, Людвиг. Можешь спать спокойно. Своим доносом ты освобождаешь нашу обожаемую государыню от ее опаснейшего и лютейшего врага… А нас всех от чудища страшна. Ступай и подними высоко голову. Ты сделал не больше того, что должен был сделать. Прощай!

Экгоф откланялся, но, несмотря на ободряющие слова Меншикова, он вышел из его комнаты с низко опущенной головой и с убитым видом опозоренного доносом человека.

Меншиков следил за ним, не спуская глаз, и, когда он скрылся за дверью, пожал плечами и проворчал:

— Глупец! Об заклад побьюсь, что он теперь кается в том, что сделал…

Светлейший был прав.

Экгоф раскаивался. И до такой степени, что шесть месяцев спустя он кинулся в самую горячую боевую схватку и нарочно подставил свою грудь под датскую пулю во время битвы с датчанами.

Доносчик несчастной Марьи Даниловны скончался от ран.

Между тем Меншиков недолго обдумывал, как, когда и в каком виде осведомить царя обо всем, что он только что услышал.

Он быстро переменил камзол, надел шляпу и, сев в повозку, помчался к царю.

Царь был занят другими делами и выслал сказать своему любимцу, чтобы он приехал позже.

Но Меншикову не терпелось, и он потребовал немедленной аудиенции по весьма важному, не терпящему отлагательства делу.