Лев Жданов - По воле Петра Великого - (Былые дни Сибири)

Но остаток благоразумия не позволил горячему юноше переступить границу дозволенного.

Похрустывая пальцами, остановился он шагах в четырёх от гиганта и с деланным спокойствием произнёс:

— Не знаю, как у вас, в... Московии... но во всех христианских просвещённых странах так не обходятся с приглашёнными гостями. Я ничего зазорного не делал. Вёл себя, как подобает образованному дворянину. Между тем как вы себе позволяете...

— Молчать!.. И вон пошёл! Без всяких разговоров! — выпрямляясь во весь свой грозный рост, загремел капитан таким голосом, каким, должно быть, в разгар Полтавской баталии отдавал приказ бомбардирам.

Кровь отхлынула у Петра к сердцу и лицо стало иссиня-бледным, страшным, как у мертвеца. Углы рта задёргались, голова тоже стала дёргаться в одну сторону.

Окружающие знали, что означает такое подёргиванье, и у многих руки похолодели от страха.

Кто-то взял за плечи Каница, пытаясь вывести из комнатки. Но силач-голландец встряхнулся, как бульдог, идущий на медведя и почуявший на спине постороннюю тяжесть. Державшие его два человека так и отлетели в сторону. Сделав ещё шаг к столу, Каниц остановился совсем близко напротив гиганта. Голубые спокойные глаза теперь горели бешеным огнём. На губах показались окаины из пенистой слюны. Хрипло, с трудом проговорил он:

— Ннно... Я ещё сношу... Я ещё помню... Ннно... Я могу забыть и тогда...

Он не успел закончить. Сразу понизив свой сильный голос, отчего звуки стали ещё грознее, гигант только сказал:

— Смерд... Раб... Грозишь... мне?.. Да я...

Блеснула сталь обнажённого оружия. Капитан уже занёс его над головой Каница, который даже не успел и тронуться с места. Ещё миг — и удар раскроил бы курчавую широкую голову голландца.

Но Меншиков, стоявший ближе всех к гиганту, так и кинулся к нему, обхватил его за шею, дёрнул за руку, и сталь, просвистав мимо уха Каница, врезалась в толщу дубовой столешницы и разломилась на несколько кусков с протяжным, жалобным звоном.

Человек шесть так же быстро облепили голландца, сразу протрезвевшего в эту минуту смертельной опасности, и почти без всякого сопротивления с его стороны вывели юношу из австерии на улицу, где он остался стоять, тяжело дыша, подставляя пылающую свою голову порывам свежего полночного ветра, налетающего со стороны Невы. На него устремились любопытные взгляды кучки гайдуков и кучеров, которые, в ожидании господ, сбились в кружок, калякали и курили трубки. Заметив это, голландец нервно передёрнул плечами, глухо выругался и быстро зашагал прочь от австерии по глухому пустынному плацу.

Молчание, которое воцарилось на миг в обеих комнатах после ухода Каница, сразу сменилось шумом, говором.

Царевич Алексей, тоже привлечённый шумом и, стоя в дверях, наблюдавший за всей сценой, счёл нужным подойти к отцу.

— Не повредили вы себе чего, батюшка? — спросил он.

— Ничего... Делайте всё своё... Оставьте меня в покое! — ответил Пётр. Огромным усилием воли он уже овладел собою, спокойно опустился на скамью, задымил своей трубкой и только частыми глотками холодного пива пытался утолять жар и сухость, перехватившие ему горло.

Хмель, раньше туманивший сознание, очевидно, прошёл у капитана, и ему стало неловко. Он словно досадовал на себя за всё, что здесь произошло.

Исполняя приказ хозяина, гости опять принялись за вино и карты. Только Меншиков, подсевший теперь к Петру, осторожно проговорил:

— Вздор оно всё, капитан мой любезный!.. Кабы парень не из посольства, и сам бы я ему взбучку задал добрую... А вот...

— Понимаю... понимаю. Не надо и оговаривать. Благодарен тебе, что удержал... Плут ты за последнее время объявился, Алексаша... Из-за мелкой корысти, ваша милость и княжеское сиятельство, вы и себя и маестат наш мараете... А смётки в тебе завсегда больше всех... Так-то, друг ты мой сердечный... Только за то многие грехи твои и спускаю... до поры до времени... Гляди, Алексаша...

И по-дружески погрозив ему, Пётр обратился теперь к Строганову, который, присев за стол, не мог прийти в себя от испуга:

— Будет тебе пыхтеть, Григорий Дмитриевич!.. Подсядь-ка сюды лучше... Поговорим о деле... А там, скоро — и по домам пора... Чу! Да никак петел крепостной наш с заневскими перекликаться стал... Засиделись и то...

— Твой слуга, государь... государь мой, господин капитан! — поправился Строганов, вспомня, что Пётр не терпит величаний, кроме как по чину.

— Не слуги мне — друга, помощника надобно. Знаешь, старик, одна война не кончена, другую, с турками в этом году повести довелось. Тяжело государству, тяжко всей стране. Значит, и мне не легче. Особливо в деньгах сейчас нужда велика. А у вас, сиятельный граф, их куры не клюют. Ссуди малость... Да, впрочем, нет! Куды!.. Ты и себе жалеешь, слышно, передать лишнее. Что уж искушать старика. Дело я тебе предложу. Знаешь, на губернии всё царство поделено... Каждая — свой пай в казну приносит. И самая богатая, самая прибыльная Сибирская. Конца-краю в ней нет... Золото, серебро. Торговля с Хивой... Народ там всё богатый... Бери её на откуп... А нам — в зачёт сотню-другую тысяч отсчитай... А?.. Идёт?..