Сергей Голицын - Царский изгнанник (Князья Голицыны)

— Ты можешь экзаменоваться и без сочинения, — сказал Аксиотис, — тебя аббат знает; обещай ему, что доставишь сочинение после.

— А если он откажет мне! Какое унижение! А он непременно откажет. Он давеча был такой злой!.. Вот что, Аксиотис, я ни за что не подойду к нему на акте; ты сам скажи ему, что ты, как грек, из любви к своему языку уговорил меня переэкзаменоваться и что я из дружбы к тебе — так и быть, согласился...

— Поедемте, однако ж, господа, уже давно пора, — сказал Чальдини. — А вот тебе, — чтоб не откладывать, Педрилло, — твои сорок два луидора; спасибо тебе, что сдержал обещание: задавай пир товарищам и меня пригласи. Аббата я от твоего имени уже пригласил: он просит только, чтобы пир дан был в кафе Прокоп...

Экзамен уже кончился, а переэкзаменовка кончалась, когда Чальдини с тремя молодыми людьми вошёл в актовую залу. Аббат Ренодо с озабоченным видом сортировал призы и раскладывал их по краям красного стола. Аксиотис подошёл к столу, пошептался с аббатом и возвратился к задней скамейке, на которой, сидя рядом с Чальдини, Миша, молча и с напрасно скрываемым волнением, ожидал исхода переговоров своего посланника.

— Аббат говорит, что уже поздно переэкзаменовываться, — сказал Аксиотис, — что инспектор унёс с собой все списки, остаётся доэкзаменовать одного Дюкена по физике, и что директор и инспектор должны сейчас возвратиться в залу для раздачи призов.

— Я говорил тебе, что этот аббат презлой человек, — сказал Миша, побледнев, — не мог он подождать минут пять каких-нибудь... Прощайте, господа...

— Куда это вы? — спросил Чальдини.

— Домой пойду и на обеде у Педрилло не буду; я говорил вам, что незачем мне было приходить сюда — срамиться.

— А я говорил вам, что вы гораздо больше осрамитесь, если уедете.

Вы, милый доктор, — продолжал Миша, — сколько раз выручали меня из беды, а теперь не можете выручить... правда, я ещё никогда не бывал в таком ужасном положении, как теперь.

— Ах, как вы ещё молоды! Не считали ли вы себя в ужасном положении, когда вам надо было сказать тётке, что вас обокрал Ганс Беэр в Брегенце или даже когда у вас недостало пряников для поощрения Анисьи? А теперь вам самим смешно вспомнить, как вы огорчались этими несчастиями. Поверьте мне, что и на теперешнее ужасное положение вы через два месяца, а может быть и раньше, будете смотреть как на пустяки... Дай Бог, чтоб вся ваша жизнь прошла в несчастиях, подобных этому!..

— Однако из второго ученика сделаться шестнадцатым, с первой скамейки перейти в соседство Ремона и сесть ниже Лемуана и других, таких же, как он, лентяев... Вы называете это пустяками, доктор?

— Да ведь вы только на два месяца уходите с первой скамейки. Ну, положим, это большое несчастье. Так неужели же не лучше перенести его с твёрдостью, чем постыдно бежать от него? Да и куда бежать вам от него? Если вы теперь уедете, все товарищи поднимут вас на смех: малодушных не уважают и не жалеют, а если вы во время переклички будете прямо глядеть в глаза аббату, который должен бы был предупредить вас о новом постановлении насчёт единиц, если вы после пересадки расскажете вашим товарищам об этой несправедливости, то, поверьте мне, все посмотрят на вас с уважением и с участием, и сам аббат, вероятно, пожалеет, что он вас так огорчил... Делайте, как знаете, вы не дитя; только решайтесь поскорее, ехать ли вам или оставаться: сейчас начнётся раздача призов; вон идёт директор со всей компанией: Арно, Буало... а где же господин Расин и сын его?

— Не знаю, они, должно быть, ещё в инспекторской; госпожу Расин тоже ждали на раздачу призов и на пересадку. Верно, приехала порадоваться торжеству своего сына...

— Ну что? Едете вы или остаётесь?

— Остаюсь... но согласитесь, доктор, что это ужасно!..

Миша, как и ожидал, получил призы за все предметы, кроме греческого языка и географии; но не радовали его ни книги с похвальными надписями, ни богатая готовальня с рейсфедерами и циркулями... После раздачи призов директор, инспектор и дежурный надзиратель вышли на середину залы. Последний держал в руках список, оправленный под стекло, в позолоченную рамку.

Все присутствующие, — и студенты, и гости, — встали со своих мест, и перекличка началась.

— Господин Иван Расин! — громко провозгласил инспектор, озирая залу.

Старик Арно подошёл к инспектору и во всеуслышание прочёл только что полученную им записку от Расина-отца, который уведомлял начальство Сорбонны, что его сын, простудившийся накануне, не может явиться на акт; что и он, и мадам Расин, и в особенности сын их до конца надеялись, что доктор разрешит больному выехать, но что доктор не разрешил. Записка кончалась извинениями в том, что это уведомление прислано так поздно.