Лев Жданов - В сетях интриги. Дилогия

Уловив нотку горечи в словах и тоне принцессы, глядя в её обычно тусклые глаза, сейчас сверкающие каким-то недобрым огоньком, как бывает у змей, которых придавили пятою, — Бирон понял, что перед ним стоит не сломленный, не окончательно покорённый враг — женщина, жена и мать, поруганная, затаившая бессильные пока злобу и гнев, готовая жестоко отомстить при удобном случае, ищущая новых средств для борьбы… И он решил пойти до конца.

Подвинув Анне кресло поближе к огню, он прошёлся раз-другой перед камином, потирая свои сильные руки, и вдруг отрывисто заговорил:

— Вижу, понимаю. Вы не совсем довольны… как и его высочество… Но будем говорить совершенно открыто. Дело не столь уж пустое, как я это изображал верховному совету, единственно желая спасти вам супруга, сохранить отца нашему малютке-императору! Поднять военный бунт!.. Сеять рознь в самом правительстве!.. Народ подбивать к мятежам и бунту!!! Всё это обнаружено, доказано с несомненной ясностью… И… ежели б мы только захотели… могли поступить не столь милосердно. Если наш первый император, великий Пётр, сына родного своеручно казнил в подобном положении, то и ныне…

Он не договорил, криво усмехнувшись.

Холод пробежал от этой усмешки у Анны.

— Молчите… молчите… я понимаю! — вырвалось с мольбою у напуганной женщины. — Я так вам благодарна!

И, делая над собою насилие, она обняла своими бледными руками бычью шею Бирона и крепко поцеловала его в губы, чувствуя на щеках и губах колючее прикосновение его негладко выбритых усов и бороды.

— От души примите поцелуй, ваша светлость! — всё ещё обнимая регента и глядя ему в глаза, проговорила она. — Только прошу ещё… Пусть не оглашают того, что здесь было. Пусть всё тихо свершается. Иноземцев и так не любят в Русской земле. Принца станут не любить ещё сильнее, если прознают… Я не хочу. Прошу вас.

— Все сделаю, что возможно, принцесса! Хотя… частных толков не избежать. Такое было многолюдное собрание нынче. И мы, правители, сами знаете, за толстыми стенами наших дворцов живём, словно в стеклянной табакерке. Самое тайное делается явным, как бы ни стараться… Но я все сделаю. Хотя, по чести вам признаюсь, принцесса: насколько трогают меня ваша дружба и нежность дочерняя, настолько же горько видеть, что принц не признает моих услуг… И не желает их даже!.. Обидно! — косясь на Антона, несколько раз повторил Бирон.

И вдруг словно что-то загорелось в этом грубом, жестоком человеке. Сбрасывая оболочку добродушного покровителя, он резко, с явным вызовом обратился к принцу Антону, молчаливому и неподвижному в своём кресле.

— Не скажете ли прямо: чего ж бы вы ещё желали от меня, ваше высочество? Я все сделал! Из врага — хотел сотворить друга. Я не призвал сюда принца Петра из Голштинии, как многие меня просили о том… И просят посейчас! Я не передал ему империи. Я оставил за вашим сыном власть и трон. Я оберегаю их, как и сами вы не сумели бы оберечь. Вы же слышали: я предлагал вас в регенты. Вас, отца императора нашего, прирождённого принца крови. И все правительство предпочло меня! Да, меня… выскочку, «выходца из черни, ничтожного курляндца», как иные особы заглазно величают герцога Бирона!.. Ха-ха-ха!.. Я мог вам повредить — и не захотел того. Вы желали сгубить меня — и не смогли!.. На что же вы теперь ещё надеетесь? На кого? На министров? Вы слышали нынче их единодушный ответ. На весь народ? На это полунагое, тёмное стадо россиян! Ха-ха-ха!.. Не боюсь и ваших семёновцев, этой главной опоры крамол дворцовых. Да отныне они уж и не ваши! — взяв со стола прошение, подписанное Антоном, и пряча его к себе в карман, глумливо заметил Бирон. — Вы сами подписали отречение. Другой будет у гвардии начальник. Вам не удастся затеять кровопролитие, поднять мятеж и смуту. Я не опасаюсь больше того. Чего же вы ещё хотите? На что надеетесь? Или не пора ещё смириться, мой принц?

Ещё что-то хотел прибавить жгучее, обидное расходившийся герцог из конюхов. Но, кинув взгляд на принца, остановился, не то изумлённый, не то встревоженный.

Во время глумливой речи регента принц Антон выпрямил свой тонкий, обычно слегка сутулый стан, словно сразу вырос значительно. Ненависть, овладевшая всем существом робкого юноши, вырвалась на волю и переродила его даже на вид. Зрачки, расширясь необычайно, изменили потемневшие глаза Антона. Сделав шаг от стола ближе к Бирону, он заговорил глухо, враждебно, почти не заикаясь под влиянием огромного внутреннего напряжения: