Мать несла в руках небольшую глиняную чашу — киаф [6] Киаф — сосуд в форме чаши с одной длинной изогнутой ручкой, на ножке или без нее. Использовался как черпак во время застолий.
с двумя прямыми рожками по краю ручки. Следом за ней шла Пасифая, дочь Гелиоса, будущая Верховная Жрица Крита. И невеста того из нас, кого осенит своей благодатью Богиня.
Царевна выделялась среди низкорослых, черноволосых критских жен — крупная, белотелая, с огненно-рыжими волосами. Казалось, критская одежда была создана специально для неё. Она подчеркивала обольстительность её зрелого тела. Тугая, огромная грудь с торчащими ярко-розовыми сосками призывно колыхалась над корсажем, обтягивавшим удивительно тонкую для таких широких и крутых бедер талию. Юбку и передник жрицы она надела так, чтобы подчеркнуть округлый, как полная чаша, живот. Пасифая скользила по траве по-змеиному легко, призывно покачивая бедрами. На мгновение я забыл обо всем и видел только эту красивую женщину, подобную волоокой Гере, властительной супруге царя богов. И возжелал царевну, как молодой бык корову. Но тут же устыдился охватившей меня животной похоти. Впился ногтями в ладони, чтобы погасить её.
В руках у Пасифаи был тонкостенный каменный ритон [7] Ритон — в Древней Греции каменный, керамический или металлический сосуд воронкообразной формы с очерченной шейкой и ручкой. Часто изготавливался в виде головы животного или человека, использовался или на пиршествах, или в сакральных ритуалах.
в виде бычьей головы. Старшие жрицы, шествовавшие следом, держали в воздетых руках извивающихся живых змей. Молодые — с тимпанами и флейтами — замыкали процессию. Бросив взгляд на их припухшие лица, покрасневшие глаза с неестественно широкими зрачками, я решил, что все они чем-то опьянены. Шепнул об этом младшему брату.
— Они одержимы богиней, — едва слышно отозвался Сарпедон и облизнул побелевшие губы. — Как ты мог помыслить что-либо постыдное и порочащее мудрых жриц?
Может быть. Но я с детства, глядя на возвращавшуюся с таинств мать, считал, что в роще происходит что-то отвратительное и постыдное. И теперь только убеждался в справедливости своих догадок.
Вереница женщин, воздевавших в молении руки к небесам, кружила по поляне, с удивительной точностью повторяя путь ведшей их царицы. Танец их, вопреки моим ожиданиям, оказался прост. Ноги жриц, одновременно поднимаясь и опускаясь на землю, выбивали четкий, единый ритм, похожий на стук сердца перепуганного человека. Одновременно взмывавшие в исступлении к небесам руки со змеями-плетями, казались крыльями. Совершенно невообразимо было, что ни одна из них не сбилась, не нарушила жуткого единства. Они словно обладали общим разумом. Это пугало. Дух мой вскоре был не в силах противостоять ужасу, исходившему от их древнего, женского колдовства. Трепет поселился в моем животе. Я уже не видел отдельных жриц, лишь одну чудовищную, гигантскую гадину, с раздирающим уши шипением проползавшую мимо меня. Чешуя на её жирном теле угрожающе звенела при каждом движении.
Наконец она остановилась, обвив поляну двумя кольцами. Наваждение рассеялось, и я снова видел женщин. В первом ряду стояли старухи со змеями, во втором — флейтистки и девушки с тимпанами. Они всё тянули свою песню. Темп её убыстрялся и убыстрялся.
Европа шагнула вперед. Исступленно запрокинув голову и подняв к небесам чашу, пронзительно-мелодично, как сиринга [8] Сиринга — тростниковая флейта.
, многословно воззвала к Великой матери Диктине-Бритомартис. Пасифая, торжественно выступая, подошла к ней. Мать зачерпнула из ритона и разлила в три простых глиняных кубка, услужливо поданных жрицами, какую-то белую жидкость.
— Это священный напиток, отворяющий душу для богов, обнажающий сердца до самого дна!!! — возгласила лаконская царевна. Глаза её с огромными зрачками влажно блестели из-под полуопущенных век. — Вкусите его, о, богоравные юноши, сыновья Зевса! И да дарует вам благая Диктина познание тайн, и пусть её жребий падет на скиптродержца, достойного её любви!
Совершив возлияние, жрицы подошли к нам и заставили каждого выпить из чаши. Я не хотел, чувствуя опасность в этом снадобье, но ослушаться не посмел. Напиток по виду напоминал молоко, да и по вкусу — тоже. Но вскоре голова моя закружилась, и мир стал причудливо меняться вокруг.
Из чащи на таинство с любопытством уставились нимфы и сатиры, деревья засветились в темноте. Женщины продолжали голосить. Под их вопли у матери отросли восемь скорпионьих лап, хвост со смертоносным жалом, а тело покрылось зеленоватым панцирем с редкими волосками. Она воздевала к небу две скорпионьи клешни.
Читать дальше