Стивен Прессфилд - Приливы войны

Когда во время нашей следующей встречи я попытался расспросить его об этом, он отказался — вежливо, но решительно. Я отнёсся к его нежеланию с уважением, и оставил дальнейшие расспросы. Моя назойливость, однако, напомнила моему подзащитному о матриархате, присущем его роду. Именно семья Полемида устроила его первый брак. Воспоминания нахлынули на него — он определённо чувствовал огромную симпатию к первой супруге. Он вспомнил беседу у неё дома после его возвращения с войны.

— Как странно, — заметил он, — двадцать лет уже я не думал о том дне. Однако многое из того разговора может, иметь отношение к нашему рассказу...

Я промолчал. Спустя короткое время Полемид возобновил повествование.

После Потидеи я два с половиной года не возвращался в Афины, принимая участие то в одной кампании, то в другой. Ты знаешь, как это бывает. Рана, которая держала меня дома взаперти, была получена даже не в бою. Я упал с лесов и разбил себе голову. Некоторое время из-за этого я был слеп. Мои дорогие товарищи в госпитале украли у меня всё, что я имел, кроме трёх серебряных монет в четыре драхмы каждая, которые я носил при себе. Они забрали бы у меня и щит, и нагрудную пластину, если бы я не положил щит под голову, а пластину не держал постоянно под рукой. Письмо, которое по моей просьбе один приятель написал моей сестре Мери, так и не достигло Афин, так что, когда я спустился с трапа в порту Мунихия, меня никто не встретил. Я даже не мог нанять какой-нибудь экипаж, чтобы добраться до города. Я побрёл один, прижимая к груди оружие и доспехи, и с каждым шагом мне казалось: вот сейчас я потеряю сознание.

Чума свирепствовала уже вовсю. Она принесла с собой огромные изменения — я не мог в них поверить. Кольцевая дорога, ширина которой двадцать шесть месяцев назад казалась такой большой, что юноши в полночь устраивали на ней конные состязания, теперь сделалась столь узкой, что двум повозкам было на ней не разъехаться. По сторонам впритык были понаставлены ларьки и пивные — они тянулись вплоть до Длинных стен. Там же лепились лачуги для беженцев из сельской местности. В городе аллеи кишели безземельными людьми, потерявшими всё своё имущество. Вежливости не было и в помине. Даже вид молодого солдата-инвалида, в которого я превратился, ни у кого не вызвал доброго слова. Ни один человек не захотел подать мне руку, когда потребовалось ступить на поребрик дороги. По знакомым дорожкам ходили незнакомые мне люди, ощупывая на ходу несколько влажных оболов. Они носили деньги не в кошельке, а за щекой, как деревенщина.

Я отдохнул в городе один день. За мной с любовью ухаживала моя любимая сестра. В ожидании моего приезда Мери сохранила немного вишен. Она боялась, что никогда больше меня не увидит. Её любовь стала для меня солнечным светом. Для Мери недостаточно было просто смотреть на меня, своего брата. Ей необходимо было трогать моё лицо, волосы, часами сидеть, прижавшись ко мне.

— Я должна увериться, что это действительно ты.

Они с отцом настаивали на том, чтобы я, как только достаточно окрепну, навестил нашу тётю Дафну, которая заботилась обо мне в первые годы моей жизни и которая теперь, в возрасте шестидесяти двух лет, томилась одна. Мери заранее послала к ней мальчика — предупредить, и через два месяца я переехал к ней.

В действительности Дафна приходилась нам двоюродной бабушкой. В своё время она была признанной красавицей. В молодые годы она руководила шествием канефор — девушек с корзинами на головах на празднике Панафиней. Она носила для Змея в Акрополь священный сосуд с молоком. Теперь, по прошествии пяти десятилетий, Дафна отдала родному городу всё, что имела. Она добровольно пустила на нижние этажи своего дома сельскую семью. Те, в свою очередь, разрешили там жить другим, также находящимся в стеснённых обстоятельствах; так что когда я приехал, двор потряс меня толпами жильцов и обветшалостью строений — в результате их пребывания. Однако покои моей тёти наверху остались без изменений, даже моя комната, которую я занимал, когда был маленьким. Внешность старушки также мало переменилась. Провожая меня в помещение, которое было гостиной её четвёртого мужа, а теперь служило и чуланом, и кухней, она держалась уверенно, с видом человека, который до сих пор всеми командует и которому оказывается всеобщее уважение.

Видел ли я лачуги на улицах?

— Клянусь богами, будь я мужчиной, Полемид, лакедемоняне раскаялись бы в своей наглости!