Константин Лагунов - Красные петухи [Роман]

До позднего зимнего рассвета просидели они за столом. Приели всю снедь, наговорились, наспорились, но так и не столковались.

Отяжелев от выпитого, от трудного разговора, Флегонт еле оторвался от сиденья. Пошевелил занемевшими широченными плечами, потянулся.

— Загостевался я, однако. Значит, Катерина побудет тут, пока не вернется ее бабка. Помоги ей, в чем нужда случится..

— Не беспокойтесь. Сделаю, как договорились. Поживет пока в боковушке у пани Эмилии. — Усмехнулся, пояснил: — У нашей домоуправительницы, бывшей хозяйки популярнейшего в Северске бардака… Не сердитесь, коли ненароком обидел…

— Буду бога молить, чтоб образумил тя. Мыслю, не поздно еще. Одумайся…

— Может, все-таки отдохнете?

— В кошеве отосплюсь. Поспеть бы в Челноково допрежь чекистов. Тяжко придется сегодня мужикам…

На выезде из города Флегонт нагнал возок. Своим глазам не поверил, узнав в седоке председателя Челноковского волисполкома Алексея Евгеньевича Корикова. «Эво где вынырнул». Хотел молча проехать мимо, да Кориков сам окликнул. Флегонт не стерпел, полюбопытствовал, каким ветром занесло в город председателя волисполкома.

— Советский губернатор вызывал. Рапортовал ему о блистательной виктории на продовольственном фронте. Почти всю ночь заседали.

— Дивны дела твоя, господи… — еле внятно пробормотал Флегонт.

Село затаилось, как затравленная, загнанная в чащобу волчица. Уши торчком, трепещущие ноздри раздуты, глаза полыхают яростным отчаянием, но даже волосок не шевельнется на окаменевшем от взбугрившихся мышц теле.

Не думали, не гадали челноковские мужики, что грядет такой день, когда будут они, таясь от родичей и соседей, прятать свой хлеб, взращенный на своей земле, своим трудом.

Пока ночью в молчаливой, ожесточенной спешке растаскивали со ссыпки мешки по домам, думали: ночь темна и долга, схороним хлебушко. А попробуй-ка спрячь хоть десять мешков пшеницы. Куда ни приспособь — все на виду оказывается. Крестьянский двор — не графское поместье, там ни тайных ходов, ни подземелий. Изба, амбар, хлев да баня — вот и все подворье. Отыщи-ка тут потайной уголок. Свезешь зерно в лес — след останется. Яму за ночь не выдолбишь, а и выдолбишь — не залижешь.

Вот и злобились мужики, нянькались всю ночь с мешками, драли горло едучим самосадным дымом, поминали бога и черта.

И в собственном доме, вдали от чужих глаз и ушей, разговаривали почти шепотом. Ни озорных ребячьих голосов, ни бабьего стрекотания не слышно, только половицы поскрипывают. На улице та же нехорошая, пугающая тишина: ни лая собачьего, ни звона щеколд, ни хлопанья калиток. Снег и тот не хрустел, как всегда, а придушенно похрюкивал под осторожными торопливыми шагами.

Утром, подхватываемые на лету, поползли из дома в дом недобрые слухи: «Карасулин с коммунистами идут по дворам. Все под метелку гребут». «Подходит отряд с пулеметами и пушками. Подкатят пушку под окна. Нет хлеба? Бах! Один дым от хозяйства»… Шелестели по деревне слухи. Гнулись головы, сутулились спины. Зажигались лампады перед нерукотворными ликами Миколы-угодника или Варвары-великомученицы. Кто лоб крестил, кто бога материл, кто вонючей самогонкой тревогу заливал.

Мальчишки табунились вокруг пугающей груды обгоревших бревен и кирпичей. Подзадоривая друг друга, лезли на черную круговину, вылизанную пламенем в снегу.

— Вижу! — приглушенно выкрикивал один, и его тут же обступали.

— Иде?

— Брешет, сопатый.

— Вона рука тянется. Вишь, пальцы. Куды шары пялишь? У печи…

Никто ничего толком не мог разглядеть, но через минуту — уже другой кричал:

— Вижу! Ей-богу…

Приставленный Онуфрием Карасулиным сторожить пожарище, Ромка Кузнечик разгонял мальчишек, грозясь дробовиком. Ребятишки не боялись Ромки: куда ему угнаться с одной-то ногой, стрелять же он ни за что не станет — добрый и маленьких любит. И все-таки, чтоб не обижать сторожа, мальчишки на каждый Ромкин окрик пугливо визжали и, толкая друг друга, проворно разлетались спугнутой воробьиной стаей, а через минуту вновь лезли к страшному месту, только с другой стороны.

Старухи, проходя мимо пожарища, замедляли шаги, торопливо крестились, сокрушенно ахали, охали, поминали красоту, веселость и иные добрые качества Катерины Пряхиной и просили всевышнего, чтоб пустил Катеринину душу в царствие небесное. Заодно вздыхали и о продотрядчиках — молоды ребята, где-то поджидают их матери да невесты.