Александр Малышев - Ветры Босфора

Если ты еще молод, то имено в такую минуту покидает тебя твое легкое и веселое детское сердце, полное прекрасного беспокойства, торопившее тебя к твоей славе и высокому служению. В следующую минуту в груди твоей будет биться уже совсем другое сердце, взрослое. Постаревшее, оно распрощается с мечтами и будет вместе со своим хозяином тянуть тягло флотской жизни. Мир погаснет. Будни станут серыми. Судьба взирала на Казарского. У нее было крутоскулое, красное, как обваренное, лицо. И бакенбарды гладкие, как из меха. Шкипер - не злой и не добрый. Он даже по простоте своей не надменный. Он ждет объяснений.

Казарский, в полном параде, застегнутый на все пуговицы, с подбородком, подпираемым высоким воротом, со всей учтивостью подчиненного мотнул головой сверху вниз, показал на кресло.

- Не соблаговолите ли, ваше превосходительство?

Артамонов усмехнулся. Прошел к креслу со всею свободою высокого чина. Шкипер умел устанавливать дистанцию между собой и флотской мелкотой. Чего от него хотят? Разжалобить просьбой? Ублажить подарком?

- Имейте ввиду, лейтенант, я служу царю и отечеству. Мне по службе положено сберегать имущество фло…

Шкипер не договорил.

Под рукой Казарского в двери каюты дважды повернулся ключ.

Провисла пауза.

Но не долгая.

Артамонов был человек тертый, к обстоятельствам, заворачивающимся в штопор, привыкший. Он даже не поднялся, продолжал сидеть. Смотрел снизу на лейтенанта у двери. Выжидающе. Снисходительно. Голова осела в плечи, грудь подалась вперед.

Квадратность и медвежеватость резче обозначились. В лесах, в имении под Орлом, шкипер, верно, и на медведя ходил.

А лейтенант вдруг занервничал. Был он хоть и высок ростом, но по молодому узок. По возрасту давно пора войти в полную мужскую силу. Но есть такая порода людей, которые фигурой и статурой до конца жизни юнцы.

- Вы, конечно, знаете, ваше превосходительство, - проговорил лейтенант, подойдя к столу, - никакого вреда учинить я вам не могу. Жалоба по командованию ничего не даст.

Шкипер это знал.

- У вас власть надо мной есть, у меня над вами нет.

Шкипер и это знал.

Движением узкой руки лейтенант отшвырнул газету, «Северную пчелу». Под газетой лежали два пистолета. Лейтенант взял один и навел на главного шкипера. Было видно, стрелок он отменный. Да и мудрено промахнуться с двух шагов.

Глаза у шкипера прыгнули под надбровья. Как у хмельного, которого ушат воды заставил протрезветь. Артамонов задвигался в кресле. Хотел подняться. Но остался сидеть. Только теперь в позе не было свободы. Какая свобода под наведенным дулом?

- У вас руки дрожат, Казарский! - проговорил наконец. - Опустите пистолет!

Зубы у лейтенанта, в самом деле, были стиснуты. Скулы обозначились плитами. А руки дрожали.

- Ваше превосходительство! Вы не позволите флоту смеяться над собой. Я не позволю над собой. Оба пистолета заряжены. Или пишите распоряжение под мою диктовку, или я буду стрелять. Одним выстрелом уложу вас. Другим себя.

Бледность проступила и в лице шкипера. Рука сумасшедшего лей-тенанта дрожала мелко, но приметно. Палец сведен напряжением. Этот палец может нажать на курок и непроизвольно.

Шкипер не любил игр в пятнашки со случаем. На столе, с его края, лежала бумага, гусиное перо, чернила. Под диктовку он написал распоря-жение: выдать командиру «Соперника» краски по требованию; брандскугелей по требованию; ядер по требованию. Уксуса по требованию.

Только когда услышал про уксус, поднял глаза.

- Уксуса-а?…

Уксус требовался только кораблям, собиравшимся вступать в бой с неприятелем. А уксус в больших количествах тем, кто настраивался на бой жаркий.

- Уксуса, - подтвердил лейтенант.

- По требованию? - съязвил шкипер.

- По требованию, - подтвердил лейтенант.

- А если требование будет, как на «Пармен»?

- По требованию!

- На «Пармене» сорок четыре ствола, на «Сопернике» один ствол.

- Уксуса - по требованию!

Артамонов презрительно пожал плечами. Написал: «По требованию».

Скрепя сердце, под диктовку, шкипер заполнил и второй лист:

«Приношу извинение господину Казарскому за гнусное отношение к команде брига «Соперник».

Все еще с пистолетом в руке лейтенант открыл дверь. На пороге хмурый Артамонов оглянулся. В руке лейтенанта дрожи не было. Рука спокойно лежала на позорных листах. И было понятно, что молодые нервы Казарского крепче нервов матерого, но уже перевалившего за пик жизни Артамонова. Наглец? Актер? Скоморох? Глаза командира лохани смеялись. Это было обидно и недопустимо. Обида застряла комом и горле. С легкой прогибостью Артамонов упал на стол, тянясь к позорным листам.