Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

– Никогда. И на всяких других подобных в последние годы – тоже. С некоторых пор терпеть не могу всякие… м-м… мероприятия, чувствую себя на них неловко, точно меня обманули в самых лучших ожиданиях, и всячески стараюсь увильнуть от участия. Правда, удается не всегда.

– Вот не подумала бы… Читая ваши книжки, я представляла вас человеком общительным и непоседливым.

– Увы, все в прошлом. Молодость любопытна и непоседлива, уходя, она забирает с собой свои привычки.

– Возможно, вы правы, Алексей Петрович. Но я не могу без людей.

– У нас разные с вами жанры. Не берусь судить, что именно вдохновляет вас, но меня, честно признаюсь, частое общение с себе подобными расхолаживает. Одиночество, наоборот, дисциплинирует.

– Не стану с вами спорить. В любом случае, спасибо вам за то, что откликнулись на призыв старой женщины. Особая благодарность за розы… в такое вроде бы не слишком розовое время… – Повела царственной головой, увенчанной хищным носом, протянула руку, приглашая садиться.

За спиной слышалось сердитое сопение встретившей Алексея Петровича дамы, звон бокалов и еще какой-то посуды.

– Так вы, я слышала, в послевоенные годы жили в Ташкенте, – заговорила Ахматова, погрузивши в кресло свое тяжелое тело. – А во время войны кочевали по фронтам. Я читала ваши репортажи с театра военных действий. Но что-то не помню, чтобы вы писали о Ленинграде.

– Увы, в Питере побывать не довелось. Основным местом приложения моих способностей начальство избрало Центральные фронты. Да и сам я по натуре своей предпочитаю нечто постоянное. В этом случае все перемены происходят на твоих глазах: меняются люди – в прямом и переносном смысле слова, – изменяется рисунок войны, легче все это оценить и обобщить.

– А Ташкент? Это что – награда за ваши труды?

– Именно, – без улыбки ответил Алексей Петрович. – И не только награда, но и возможность с моей стороны оценить то, что имел и чем не слишком дорожил.

– Да, все мы прошли через это, – согласилась Ахматова. – Во всяком случае, я с нежностью вспоминаю нашу Азию с ее неповторимыми и непостижимыми для европейского глаза контрастами.

– Действительно, чего-чего, а этого там хоть отбавляй.

Сзади кашлянули, Ахматова гордо повела головой, пригласила:

– Не откажите мне в удовольствии, Алексей Петрович, выпить с вами бокал вина.

– Не откажу, Анна Андреевна. И выпью с вами с большим удовольствием.

Вино оказалось кисловатым, но Алексей Петрович похвалил его букет, сказав, что в Ташкенте вина несколько сладковаты, да и он предпочитал пить что-нибудь покрепче. Особенно зимой. Затем разговор перешел на поэзию и литературу вообще.

– Я прочитала «В окопах Сталинграда» Некрасова, – говорила Ахматова, – и впервые ощутила войну так, как никогда ее не ощущала до этого. Раньше мне казалось, что вот они, молодые, пошли туда, на какую-то линию, где сходятся свет и тьма, где противоположности взаимно уничтожаются… происходит этакая, как говорят ученые, аннигиляция: там убивают и калечат как тех, так и других… Теперь я вижу, что представления мои были бабьими, война – это совсем другое.

– Это не бабьи представления, Анна Андреевна, это нормальные представления человека, знающего о войне понаслышке. Я сам думал примерно то же самое, пока не столкнулся с войной нос к носу. Линия действительно существует, это линия фронта, но чтобы на этой линии столкнулись свет и тьма, сзади на них оказывают давление некие аморфные массы, которые сгущаются и систематизируются по мере приближения к линии фронта. Я сам давно ищу образ этого явления, но все технические аналогии грешат описательным равнодушием. И все-таки, должен признаться, что, по большому счету, в некоторых ваших стихах больше правды о войне, чем в иной толстой книге. Да вот хотя бы это:

– Да-да, спасибо вам, что напомнили. А мне казалось, что это мимолетное, пустое, умозрительное…

– Скорее, материнское, – мягко поправил Алексей Петрович, подумав при этом, что вот эта женщина билась и продолжает биться за своего сына, а он, Алешка Задонов, струсил, когда речь шла о судьбе своего брата, никуда не пошел, никому не писал, сидел сурком и дрожал от страха, боясь попадаться на глаза вершителям судеб, боясь и не попадаться, что тот страх оказался сильнее страха, пережитого им на войне, и, что бы и сколько бы он ни сделал хорошего, вины своей перед братом и его семьей не замолит никогда.