Владимир Коломиец - От Терека до Карпат

– Мы здесь, в Бухаресте, высоко ценим, господин Новиков, вашу работу по разъяснению среди русской эмиграции правильного понимания акта исторической справедливости – воссоединения Бессарабии с Румынией. К сожалению, далеко не все еще русские понимают и поддерживают этот исторический акт. Не только во Франции, но даже здесь, в Румынии, немало сторонников великой, единой и неделимой России. Пора кончать с этими иллюзиями, – сказал полковник и остановил взгляд на Казее.

Кровь прихлынула к лицу Казея, но он выдержал этот взгляд. А полковник, переведя взгляд на Новикова, продолжал:

– Румыния естественный геополитический союзник западных демократий, противостоящий коммунизму на Востоке. И вы, господин Новиков, призваны внести достойный вашего публицистического таланта вклад в наше общее дело. Можете рассчитывать, как и прежде, на нашу помощь и поддержку.

Круду и Новиков заговорили о своих делах, понимая друг друга с полунамека, будто старые добрые знакомые. Казей не вникал в разговор, потому что он касался большой политики, которая его никогда особенно не интересовала.

В гостиницу они возвратились уже ночью. Несмотря на позднее время, Новиков зашел в номер к Казею и заявил, что обстановка и интересы дела требуют, чтобы его газета имела в Кишиневе своего представителя, и этим представителем должен быть он, Казей. Предложение было неожиданным, застало Казея врасплох, и он молчал, не зная, что ответить.

Новиков расценил молчание как согласие и добавил:

– Обязанности представителя газеты будут не очень обременительными, но жалованье будет конечно, выше прежнего.

Он даже пообещал оказать услугу Казею: дать денег, чтобы открыть в Кишиневе маленькую лавку.

– Когда разбогатеешь, – с улыбкой говорил Новиков, – вернешь долг.

И Казей вспомнил, что не раз говорил Новикову о своем заветном желании: открыть в тихом провинциальном городке свое «дело», скопить к старости капиталец и доживать свои дни на покое.

Но, прежде чем дать согласие, Казей все же попросил уточнить, в чем именно будут заключаться его обязанности.

– В Кишиневе много беженцев из Советской России, и ты должен этих людей опрашивать и передавать полученную информацию мне в Париж, – сказал редактор. – Это обычная журналистская работа, – сказал он, и, видя колебания Казея, добавил, – Тебе помогут наши румынские друзья.

Казей чувствовал, что Новиков чего-то не договаривает, однако предложение было слишком заманчивым, и он согласился.

Накануне отъезда в Париж Новиков дал ему несколько адресов друзей в Кишиневе. Казей проводил редактора и в тот же вечер уехал в Кишинев.

Когда на следующее утро он вышел из поезда и смешался с толпой, заполнившей привокзальную площадь, ему почудилось, что попал в Россию: всюду звучала русская речь.

Сняв номер в дешевой гостинице, он отправился бродить по городу.

Тихий, утопающий в свежей зелени Кишинев являл разительный контраст с шумным, пропахшим бензином Парижем. Слух ласкали исконно русские названия улиц: Пушкинская, Купеческая, Михайловская, Мещанская, Жуковская. Впрочем, у них были и другие, официальные названия, но они не прижились. И русская речь, и названия улиц будоражили, бередили тоску по родине.

Один из друзей Новикова, которого Казей посетил в первый же вечер, любезно его встретил, угостил бокалом красного вина, очень напомнившего Казею терский чихирь [14]. Выслушав гостя, хозяин пообещал ему поскорее выбить разрешение на торговлю и подыскать подходящее помещение под лавку.

«Однако, как время быстро летит», – подумал Казей, закончив приборку в лавке. Он присел на скамью, машинально поглаживая разболевшуюся ногу. – «Видать, к перемене погоды, ничего не поделаешь, – весна. Или просто перетрудил».

Мелодичный звон колокольчика, укрепленного на двери, отвлек Казея от воспоминаний. В вошедшем он узнал Чаркела. Их первая встреча произошла здесь, в лавке. Случилось это вскоре после того, как Казей открыл свое дело. Он находился в подсобке, когда звякнул колокольчик, и поспешил к покупателю. При его появлении человек в поношенной одежде испуганно вздрогнул, как будто ему помешали. «Мелкий воришка или бродяга», – решил тогда Казей, разглядывая давно небритое, испитое лицо посетителя. Тот заискивающе поздоровался, голодными глазами пожирая выставленные на полках продукты. Его жалкий, униженный вид живо напомнил Казею годы собственных скитаний, и у него возникло чувство, похожее на жалость. Они разговорились. Незнакомец рассказывал о себе сбивчиво, путано, явно что-то утаивая. Казей пообещал его накормить, если поможет перетаскать тяжелые мешки с сахаром и мукой. Тот охотно согласился.