Валерий Осипов - Избранное

В своей новой квартире Леонид Евдокимович и Зинаида Константиновна сначала жили не одни. Вместе с ними в их новой квартире жили… дочь Николая Крысина и его вдова, Тоня Сигалаева.

Тоня приехала в Москву на похороны Клавы — кто-то из сестер вызвал ее телеграммой. Увидев друг друга на Преображенском кладбище около раскрытой могилы матери, Тоня и Зина несколько мгновений молчали, а потом обнялись и заплакали. Рядом с ними, вытирая слезы, стоял майор милиции Леонид Евдокимович Частухин.

Поминки справляли в новой большой квартире Частухиных. Костя Сигалаев выпил рюмку водки за упокой души своей Клавы и неожиданно, потеряв сознание, упал на пол.

Вызвали «скорую», и врач определил — инфаркт. Выносить Костю из дома было нельзя. Его положили на диван, и он пролежал в квартире Частухиных два месяца, не отпуская от себя только одного человека — Тоню, свою первую дочь, больше других напоминавшую ему умершую жену.

Тоня преданно ухаживала за отцом и почти не отлучалась от него. Дочь ее сначала жила у Алены, но потом стала все чаще и чаще приходить к матери, оставаясь ночевать у Частухиных.

Так они и сидели иногда долгими и молчаливыми вечерами, пока выздоравливал Костя: Тоня около больного, рядом с ней дочка, а в соседней комнате, за стеной — Зина и Леонид Евдокимович Частухин, застреливший некогда неподалеку отсюда отца сидевшей возле Тони девочки. Место гибели Николая Крысина около стены Преображенского кладбища хорошо было видно с балкона квартиры Частухиных.

Леонид Евдокимович в такие минуты много курил. Зина вязала. Разматывая клубок шерсти, она бросала быстрый взгляд на мужа, и Частухин, словно «услышав» этот взгляд, опускал газету и, печально вздохнув, долго смотрел на жену.

Зина откладывала вязание в сторону, поднималась, подходила к мужу сзади, опускала руки на погоны его форменного кителя и прижималась щекой к его волосам. Зина жалела Частухина, понимая, что ему тяжело сейчас, когда в соседней комнате, за стеной, сидит девочка, ее племянница, которую, безотказно повинуясь своему суровому служебному долгу, лишил отца ее муж.

Потом Зина возвращалась на свое место и продолжала вязать, а Леонид Евдокимович закуривал и снова брал в руки газету. Между ними в такие минуты особенно глубоко, ясно и сильно устанавливалось необъяснимое, но хорошо и давно знакомое им обоим, взаимно разделяемое и уже неподвластное никаким изменениям чувство понимания пожизненной нерасторжимости их общего бытия. Они помнили о том, как начиналась их общая жизнь, через какие испытания они прошли, какие сложности им пришлось преодолеть. Они помнили все это и прощали все это друг другу. Они любили теперь друг друга мудрой взрослой любовью, в которой главным было не то, что разобщает, а то, что объединяет.

Через два месяца Костю Сигалаева перевезли на его старую квартиру. Тоня, проводившая отца к Алене, вернулась к Частухиным и медленно начала собирать свои вещи.

— Ты куда? — спросила сестру Зина.

— Не знаю еще, — хмуро ответила Тоня, — но обратно не поеду… Переночую у кого-нибудь. Может, у Ани, а там видно будет…

— А зачем к Ане идти, в нас оставайся. Места много…

И Тоня осталась. Она чувствовала свою вину перед сестрами — и вообще перед всей семьей — за то, что, согласившись когда-то выйти замуж за Крысина, втянула своих близких в тягостное общение с чужеродными рабочему сигалаевскому роду людьми. И эту вину ей искренне хотелось теперь исправить, хотелось навсегда вытравить из памяти сердца и души все то, что связывало ее когда-то с преступной семьей Крысиных.

Не уезжать из Москвы она думала еще тогда, когда ехала на похороны матери. Увидела Преображенку, сестер и окончательно решила остаться. А когда заболел отец, все получилось как бы естественно.

Прожив в Москве два месяца, глядя на сестер и их семьи, Тоня поняла, что и отъезд ее после смерти мужа, и вообще вся жизнь с Николаем на «вшивом дворе» были страшной ошибкой ее простоватой молодости, которую теперь уже, увы, из жизни вычеркнуть было нельзя.

Но она еще была не такой уж старой, Тоня Сигалаева, чтобы совсем махнуть на себя рукой. Ей нужно было воспитывать дочь, а там, где они жили, дорога для дочери, рядом с Фросей, была одна. Та самая дорога, ступив на которую когда-то, она, Тоня Сигалаева, сама у себя украла половину своей жизни.

Оставалась еще одна половина. И этой, второй половиной, надо было исправить первую. А для этого нужно было оставаться на Преображенке, с сестрами.