Джордж Грин - Страж

Мы вернулись в Имейн Мачу, где уже долгое время продолжались бесконечные празднования. Мы пили, ели, занимались любовью, охваченные бездумным желанием забыть, переиначить или хотя бы приглушить воспоминания о том, что с нами всеми произошло. Но только никаким распеванием героических песен, никаким вином или буйством разгоряченной плоти нельзя было вернуть Отряд Юнцов или заставить меня забыть маленькую ладонь на моей руке и голос мужчины-ребенка, который убеждал меня бежать, пока сам он будет сдерживать врага. Никакие хвастливые похвальбы Коналла, Бьюкала и сотен других воинов не могли скрыть того бесспорного факта, что теперь Кухулин стал величайшим из воинов. И никакие торжества по поводу одержанной победы не могли изменить того, что Мейв все еще была жива, и что теперь к первоначальным причинам ее ненависти к нам добавились позор поражения и жажда мести.

Возможно, хуже всего было то, что символ позора Ольстера оставался с нами в Имейн Маче и каждый день напоминал нам, что Великий король не был человеком слова, а может быть, вовсе и не был королем. Найзи был мертв, а Дердра оставалась пленницей Конора. Он уже год удерживал ее у себя, и в течение этого времени она принадлежала ему. За этот год никто не видел на ее устах улыбки. Она ела ровно столько, сколько нужно было, чтобы не умереть, и почти не смыкала глаз. Она целыми днями сидела в своих покоях, молча уставясь в окно, если Конор не давал ей каких-нибудь указаний, которые она выполняла ровно в той степени, в которой ей было велено — ни больше и ни меньше. Конор постоянно пытался добиться ее расположения, посылая к ней музыкантов для услаждения ее слуха, и женщин, в обязанности которых входило выполнение любой ее прихоти. Часто он сам сидел с ней и вел приятные разговоры, но она всякий раз отвечала ему ровным тоном; голос ее был лишен страсти, лишен жизни.

— Не пытайся угодить мне. Ты никогда не сможешь сделать так, чтобы я рассмеялась или легла с тобой в постель. Ты убил во мне надежду, и теперь я все равно что мертва. Ты расколол свое королевство и натравил друг на друга своих соплеменников. Моя душа жила любовью к Найзи, а теперь его нет, и пал он от твоей руки, несмотря на то что убил его твой пес Эоген. Я бы предпочла один поцелуй мертвых губ Найзи, один прощальный взгляд, один-единственный звук его голоса тебе, всему твоему королевству со всеми его героями и их великими подвигами. Для меня ничего больше не существует на этом свете. Можешь делать со мной, что хочешь, ибо я не могу этому помешать, но не пытайся сделать меня счастливой. Если бы ты пощадил Найзи, то ради него я бы даже согласилась стать твоей женой. Не никогда, никогда не думай, даже на миг, что хоть что-нибудь из того, что ты делаешь, говоришь или даришь мне, может сделать меня счастливой.

Если бы она кричала, визжала, выплескивала на него свою ненависть, я думаю, он бы знал, что делать, но ее ровный голос и безразличие приводили его в замешательство. Конор стал злым и раздражительным. Женщина, которую он желал, была в его власти, но она его не хотела. Одним угрюмым пасмурным днем, после того как он все утро тщетно пытался ее развеселить, Конор разозлился и спросил ее:

— Кто больше всего тебе ненавистен?

— Ты, — ответила она. — Ты и Эоген МакДартах.

— Тогда будешь жить целый год вместе с Эогеном, — заорал он, — потому что мне ты уже надоела!

— Нет! — ответила она, но король лишь рассмеялся, еще больше убеждаясь, что принял правильное решение.

Конор знал о ее клятве никогда не принадлежать одновременно двум мужчинам. Когда ее забрал Конор, Найзи был уже мертв. Но поселиться в замке Эогена при живом Коноре означало нарушить клятву. Конор, обезумевший от любовных страданий и гнева, хотел причинить ей боль и обесчестить. Он стал настаивать, надеясь, что страх нарушить клятву заставит ее стать покладистее. Конор послал к Эогену гонца с приказанием явиться в замок и забрать Дердру, хотя мысль о том, что она окажется в объятиях другого мужчины, терзала его сердце не меньше, чем ее безразличие.

В то же время он был немало удивлен ее спокойствием и тем, что она почти без каких-либо возражений села в колесницу Эогена и отправилась с ним в его замок. Он чуть было не остановил своего подручного, но прежде чем он раскрыл рот, колесница сорвалась с места и унеслась на огромной скорости, словно Эоген предполагал, что так может случиться. Он продолжал гнать лошадей, даже когда они отъехали на достаточное расстояние, — ему хотелось побыстрее оказаться с ней наедине.