Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

— Отдай мацони.

В лавке, кроме них троих, никого не было. Машенька погрозил пальцем, сказал «Я тебе!» и вышел вон. Володьке оставалось лишь пойти за ним, а за углом они припустились бежать. Было еще светло. Они остановились наконец, и Мордухай, все время придерживавший карман, сказал:

— Ешь! Для тебя старался!

— А если бы он стал обыскивать?

— Не знаю. Я его на бога взял!

Володька подумал — и отказался. Машенька не обиделся. Он тоже не хотел и поставил заклеенный бумагой стакан на лавочку возле дома. Вскоре они разошлись в разные стороны. Машенька отправился по своим неизвестным делам, в свою неизвестную жизнь.

Дорогу Володе загородила двойная цепочка людей, которая медленно и осторожно, как-то ощупью, перекочевывала с тротуара на мостовую. Володя разорвал цепочку и только тогда заметил, что это шли слепые, взявшись за руки. Откуда столько слепых? — подумал он. И дети… Он привык к увечным: с войны возвращались безногими, безрукими, слепыми, потерявшими ясный разум, как дурачок Афоня, но откуда дети?

В окнах домов засветили керосиновые, а кое-где и электрические лампы. На Артиллерийской улице электричества не было нигде. А все же в первом этаже соседнего дома, где жили две девочки, Вовкины и Алешкины однолетки, особенно в зале, вечерами порой было ярко освещено, там за полупрозрачными гардинами двигались веселые тени, играла музыка. Если же уцепиться за подоконник и приподняться, поставив ногу на выступ, то будто и сам находишься в комнате, среди веселой и нарядной публики.

В этот вечер гостей было много, они сидели по обеим сторонам стола и вдоль стен, слушали: в глубине зала, ближе к окнам, пленные австрийские офицеры играли на скрипках и на виолончели. Они играли разные вальсы и еще что-то. Это были старые знакомые пленные. К новым относились хуже, так как газеты сообщали о непомерной жестокости к русским военнопленным в Германии и Австрии.

А в другом конце… В другом конце комнаты поместились на стульях Илья и та барышня-гимназистка, из-за которой он вздумал не уезжать. Илья положил руки на колени, лицо у него было беспокойное. Маленькие, но очень светлые, живые и внимательные глаза смотрели диковато.

Володя стоял, держась за подоконник, все косточки его болели после галопа на дикой лошаденке, но о боли он забывал, музыка почему-то приводила ему на память слепых или одинокого хромого старика с его робким: «Отдай мацони».

Каково же было его изумление, когда в комнату, с узлом волос на голове, сияя глазами, вошла мать. Все обернулись к ней, и Володька понял, что ее позвали петь русские песни — все знали ее искусство, и она однажды уже певала в этом доме.

Австрийский оркестр смолк. Мать подняла руки к вискам, словно вспоминая, — руки у нее были белые, только на ладошках видны следы постоянной работы, — и, ни на кого не глядя, начала: «Вдоль по улице метелица метет…» Ей хлопали после каждой песни, а она улыбнется уголками рта и начнет новую. Пела она и военные песни, и тюремные, и цыганские, а как взялась да как-то по-своему: «Во Францию два гренадера из русского плена брели…» — маленький австрийский подпоручик закрыл лицо руками и стал вытирать слезы, потому что не только пленному, а и каждому могла постучаться в сердце песня, как ее пела мать.

По тротуару звучно пробоцали — это были Афоня-дурачок и великовозрастный Горка. Горка стал дразнить Афоню, и Володя крикнул: «Тише вы!» — но Горка тут же дернул его за ногу, и он чуть не растянулся на земле. Горка занял его место, заглянул в комнату и сказал глумливо:

— Баре расселись, а эта старается, как дура деревенская. — И спрыгнул, закурил папиросу.

— А ты хлыщ, фертик! — с обидой сказал Володька.

Горка тут же с силой ударил его по щеке, и у Володьки ручьем потекли слезы боли и озлобления. Он ткнул Горку головой в живот. Горка кулаком свалил его на землю и удалился. Кто-то поднял Володю — это был пленный австрийский солдат Артур, работавший конюхом в пожарном депо.

— Злой, шельма! — сказал он Горке вслед. — Разве он знает, что есть война и плен? Успокойся, мальшик. — И стал гладить Володю по голове.

Володя отряхнул брюки, вытер рукавом глаза. Вся прелесть вечера пропала для него. Подожди, Горка, подумал он мстительно. Придет отец с войны…

— У него тронутый голова, — негромко сказал Артур, имея в виду Афоню.

— Это у него с войны.

— Проклятый война! — сказал Артур. — Вся Европа будет конец!

Володя уже привык, что войну теперь иначе не называют, как проклятой.