Владимир Дегтярев - Коварный камень изумруд

— Лошади приморились, барин, — ямщик высунул голову из огромного тулупа, — имям отдохнуть положено…

Поручик Егоров оглянулся. Два сменных конвойных казака из Сибирского войска равнодушно глядели мимо поручика. Их низкорослые киргизские лошадёнки совсем не приморились, даже, наоборот, протестовали против остановки и желали двигаться дальше. Мерин же, что вёз в седле поручика, конь высокий, вроде сильный, мотал головой заодно с повозочными русскими лошадьми. Выражал тем мотанием крайнюю усталость.

Конвойные казаки приблизились. Один, совсем молодой, только-только борода обозначилась, звонко, на всю поляну сказал:

— Кормов много потребляют ваши русские лошади, ваше благородие! А у нас в Сибириях откуда корм для таких прожор? Вот ваши лошади и приустали…

Поручик Егоров на явную колкость не ответил. Казаки, да ещё сибирские. Откуда в них будет почитание чина и верное понятие дисциплины?

— Где обывательская подвода? Почему отстала? — вопросил поручик, но силы и нерва в своём голосе не услышал. Так, шипенье какое-то… На таком морозе, впрочем, не гаркнешь. В лесу, что стоял впереди и куда еле видно уходил с поляны тракт старомосковской торной дороги, нечто гулко треснуло. Будто пушка выстрелила. Потом там, в отдалении, треснуло ещё и ещё.

Сзади конвоя засвистели, закричали. Что кричали, не разобрать. Поручик оглянулся. Обывательская санная подвода, крытая медвежьей полостью, при двух конях в запряжке, ходко приблизилась. На месте возничего сидел с вожжами староста села Успенье, где вчера ввечеру сменился очередной конвой, да сменили лошадей. Да где, кстати, хорошо отужинали, а поручику Егорову шепотком намекали про тёплый ночлег, а громко говорили про ненужную торопливость, вредную в Сибири. Вот этот староста и намекал, и говорил…

По особому, тайному предписанию Тайной канцелярии Её Императорского Величества Екатерины Второй, ночлега для особо опасных преступников не предусматривалось. Тот преступник сидел в крытом чёрными шкурами возке. И не видеть его лица, и никогда не говорить с ним, а только что слышать его, мог лишь старший конвоя, поручик Петербургского охранного гарнизона особой его фельдъегерской тайной части Александр Егоров. Остальным людям на десять шагов к возку подходить запрещалось. На этот запретный случай поручик Егоров имел саблю и два пистоля при постоянных зарядах. Ну и казачий конвой — обязательно сзади.

Вчера ввечеру, выпив стакан водки, поевши жирных щей с мясом, поручик зло выругался про тот намёк на ночлег, завернул в тряпку кусок жареного мяса да ломоть хлеба, и дошёл до возка. Развязал две вязки махонького оконца сбоку грубой, кожаной кошевы и сунул свёрток внутрь. Преступник принял еду и закашлялся. Поручик пошёл назад. Из возка донеслось:

— Ради бога, поручик! Мне бы пару часов побыть на русской печи. Простыл я! Ведь не доеду в Петербург!

Зря он заговорил в присутственном месте. Человек десять деревенских, да тот же казачий конвой его голос услышали! Чего совсем не допускалось! Подлец! Ах, какой же подлец!

Поручик Егоров тогда даже не обернулся на голос из возка, а только скомандовал конвою:

— Трогай, бодлива мать!

Так в ночь и выехали.

Староста села Успенье не первый раз встречал особые прогоны и обязан был гнать за конвоем подводу с пропитанием для людей и скотин. Вот, наконец, поутру догнал. Восходящего солнца не виднелось, но свет имелся. Странный свет, будто потусторонний.

Староста остановил сани возле крытого возка, вылез на снег и, высоко поднимая ноги в унтах, подобрался через намёт к лошади поручика:

— Говорил же, ваше благородие, ночевать надо! Теперь сам поймёшь, что натворил! Гляди вниз, потом гляди влево, чтобы помнил, если доживёшь!

Поручик Егоров крепче сжал плётку, думал оплести старосту по роже за такие слова. Но вниз глянул. Чего там внизу под ногами старосты? Тот несколько раз нарочно переступил ногами.

Снег под ногами старосты скрипел и тут же осыпался в след, когда нога старосты поднималась из следа. Поручик глянул влево. Недавно там виднелся лес. Да и не лес вовсе, а чёрная тайга, а теперь ничего не виднелось. Серая пелена безмятежно плыла между небом и землёй. И наплывала на отряд.

— Сообразил, ваше благородие? Сообразил, как помирать будешь? — почти в самое ухо поручику проорал староста, сузив до щёлок злобные глаза. — «Заломай» идёт. Дикая пурга! Лезь мигом в свою кибитку!

Поручик Егоров вдруг почуял, что у него болью заломило голову, и от желудка к сердцу тронулась тошнота. Он покачнулся в седле, хотел ругаться, командовать, но только шевелил губами. Конвойные казаки, злобно поминая и чёрта, и Бога, скоро перепрягли лошадей. Это поручик уже видел сквозь пелену в глазах или через пелену в воздухе. Да где стелется эта пелена, уже не понять, так сильно кружило голову. Своих киргизских коней казаки завели в оглобли кожаного возка, выпряженных же из возка, сильно усталых русских коней, турнули вперёд нагайками. Из надвигающейся серой пелены донёсся шуршащий шум. Староста, сбросив падерицы, пытался голыми руками расшпилить кожаные вязки сбоку тайного возка, где, он думал, в возок есть вход. Над головами шумело всё сильнее. Мелкий сухой снег, будто песок, начал посыпать всё окрест.