Евгений Осетров - Ветка Лауры

В письмах непременно следовали наказы, самые строжайшие, от старого князя дядьке Курицыну: строго следить за здоровьем слабого Сашеньки и печься о том, чтобы барчук ни в чем не испытывал нужды. Александр Иванович лишь весело смеялся.

— Иван, — говорил Одоевский, — тебе старый князь кланяется и вся деревня шлет поклоны.

На это Курицын отвечал совсем, как бывало в Петербурге, в роскошно обставленной гостиной:

— Дай бог здоровья его сиятельству, милостливому государю, князю Ивану Сергеевичу!

Разница была лишь в том, что после этих слов в Петербурге Курицын величественно удалялся, а здесь он садился на кушетку, жалостливо подпирал подбородок кулаком и вслух начинал думать:

— А теперь в Николаевском благодать. Мужики пешнями лед рубят, коровы, поди, начали телиться.

От этих слов веяло такой дремучей мужицкой тоской, что Александр Иванович был готов разрыдаться.

С трудом сдерживая слезы, Одоевский садился за старый клавесин и брал первые аккорды «Тетушки Авроры» Курицын же шептал:

— Ох, лихо мое смертное…

Но однажды произошло совершенно необычное. Вбежал в комнату запыхавшийся Курицын, стряхнул с шапки снег и закричал:

— Батюшки, Александр Иванович, новинка-то какая…

— Что стряслось? — перепугался Одоевский.

— Посельщика привезли.

— Кого?

— Не запомнил фамилию. Поляка какого-то. За крамолу к нам отправили. Вид у него страсть какой гордый.

Через несколько минут новый «посельщик» сидел уже в «фонаре» Одоевского. Это был еще сравнительно молодой человек, с тонкими и приятными чертами лица. Он плохо говорил по-русски и очень обрадовался, когда беседа потекла по-французски, который оба собеседника знали в совершенстве.

Ссыльный поляк оказался Адольфом Михайловичем Янушкевичем. Он был всего на год моложе Одоевского, и в их судьбе оказалось очень много общего. С детства увлекаясь живописью и поэзией, он на долгое время оставил родную Варшаву, совершив поездку во Францию и Италию. Вернулся на родину Янушкевич уже преисполненным вольнолюбивых идей. Он, не стесняясь, говорил вслух:

— Царь — вот кто враг и русских, и поляков.

Он вступил в польское Патриотическое общество и вскоре, будучи арестованным по доносу, последовал в Сибирь, туда, где уже жили декабристы.

Теперь время в Ишиме потекло заметно быстрее и веселее. Поселившись вместе, целыми часами друзья беседовали, рассказывали друг другу о своей жизни, спорили о литературе, музыке и живописи, о новых книгах, вспоминали любимые женские образы. Но чаше всего все-таки говорили «о ней», пили вино, поднимая тост за «нее». Так именовали ссыльные свободу, помыслы о которой привели их в суровый дикий край. Садясь за стол, Александр Иванович говорил:

— Постойте, — кричал Янушкевич, — откуда эти стихи?

— Из Петрарки. Не так ли и мы верим своей возлюбленной, как великий итальянец своей Лауре?

— В таком случае, я вас обрадую, дорогой друг. У меня есть нечто такое, что…

Янушкевич кинулся к своему чемодану, стал быстро выбрасывать вещи и на самом дне обнаружил толстую книгу. Он открыл массивный переплет, перелистал страницы и достал ветку дуба с двумя ответвлениями и крупным желудем.

— Полюбуйтесь, маэстро, — сказал Янушкевич, подавая ветвь Одоевскому.

— Что это такое?

— Во время моих блужданий по югу Франции я побывал в Авиньоне. Там над могилой Лауры, где так безутешно рыдал Петрарка, вспоминая умершую возлюбленную, вырос дуб. Это ветка с дуба над могилой Лауры.

— Боже мой! — воскликнул Александр Иванович, — кто б мог подумать, что в Сибири можно встретить ветвь авиньонского дуба Лауры!

— Мы будем также верить ей — сказал Янушкевич. — как Петрарка Лауре. Поэт Италии через всю жизнь пронес нежный любимый образ.

Поляк разломил ветвь дуба пополам и подал ветку с желудем Одоевскому:

— На вечную память, друг. Нас связывают одни узы. За вечное братство славян! За свободу!

Друзья обнялись и расцеловались.

Александр Иванович начал расхаживать по комнате. Потом спросил:

— Воклюзский ключ, в водах которого Петрарка увидел отражение Лауры, ты тоже посетил?

— Я пил из его струй.

Александр Иванович побледнел, сыграл несколько аккордов на клавесине, вновь прошелся по комнате и сказал:

— Слушай.

Зазвучали пламенные и нежные стихи: