Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

…Сколько лет прошло…

Вмороженные в лед детские слезы все светятся, все светятся мертво. И вечный от этого света ледяной озноб схваченной морозом памяти моей. Увидал спустя много лет мощный гранитный торс замороженного нацистами Карбышева. Не впечатлил. Не смотрелся после таганской «баньки». Техника казни сходна, но не равнять же пусть мучительную смерть старого генерала со страстями доведенных до сумасшествия детей. А их, тоже раненых шоком стужи, на моей памяти куда как больше полусотни за одну зиму в Таганке… Еще на памяти моей душераздирающие вопли–призывы детей к родившим их. Крики, что все казнят и казнят меня безжалостной памятью…

«Латышский» Детский дом, куда меня спустя год перевезли из спецкорпуса детприемника, располагался здесь же, в Москве, на… Новобасманной улице, 19. И поныне главные его корпуса стоят по обеим ее сторонам. Да, те самые, с виду ухоженные здания у сада Баумана. С входом в то, что рядом с садом. И входом в здание напротив — с овальными фрамугами в верхней части тамбурных дверей. Овалы были всесильны! Миновать их оказалось невозможным…

Почему меня сюда привезли? Почему мусора, отобрав мое и прилепив мне чужое имя, запрятав меня сперва в Таганку, по–том в Даниловку, почему они перевели меня сюда, рядом с местом, откуда вывезли? зачем? Эти вопросы пришли, как только я невольно сравнил свое голодное существование в вонючей вольнице Даниловского кичмана и начавшуюся сытую жизнь в ослепляющей чистоте боксов–одиночек детдома. Почему меня – одного и того же там и здесь — там морили голодом, а тут сытно и вкусно кормят, там били, а здесь… Полюбили, что ли? Но так не бывает! О, овалы в дверях — они очень загадочные фигуры!

Более загадочные и страшные, чем даже… зеркало! Я поверил в это предположение. Поверил и принял к сведению.

С раннего детства я побаивался зеркал. Не доверял им: мне казалось, что кроме тех лиц, что я сам вижу в зеркале, кроме того пространства, что удается в нем разглядеть, непременно есть еще и совсем другие предметы, о которых мы не знаем, и уж конечно иные существа, чем красующиеся перед волшебным стеклом. Тем более, если случалось оказаться в кабине лифта между зеркалами и с замиранием сердца наблюдать непостижимую, инфернальную прямо таки, бесконечность собственного и соседей лиц…

Это было непостижимо фантастически и потому страшно!

Возможно, — и даже наверно! — стойкий страх перед глазамиовалами дверных фрамуг дома по Новобасманной улице был своеобразным отражением глубочайшей настороженности к зазеркалью. И именно фрамужные овалы, когда я нежданносчастливо ощутил непонятную перемену существования своего – от страшной «детской» тюрьмы в бывшем Даниловом монастыре в живое тепло «латышского» детского дома, — именно овалы дали мне понять неоднозначность мира, в котором оставили меня родители мои, и в котором мне предстояло существовать.

Действительность оказалась неожиданной, чудовищной. Но я, конечно же, не мог тогда это уразуметь. Потому, клюнув на «живое тепло», причину появления на Новобасманной объяснил себе тем, что… сменив мне имя, они… потеряли меня. Всего тогдашнего. С никакой еще биографией и адресом моего-не–моего дома. Потому, позднее, в одной из бесед с моей воспитательницей, чуть было не проговорился, что жил с родителями рядом совсем, в двух шагах, по Доброслободскому переулку. А она перед тем спросила меня, не помню, по какому поводу: а до Даниловского детприемника, ты где жил–то в Москве?… И окончательно уверовал: я потерялся!

А овальные фрамуги по верху дверей, истязавшие меня, они–то знали, что должно со мной произойти. И будто предупреждали — не уставали предупреждать — об опасности! Это–то я понял сразу: опасность! И, не подсказывая путей спасения от беды, они и не звали в их страшный, — я это тоже заметил, — мертвенный свет… Но разве разберешься сразу?

Ко времени, когда меня поместили в детдом, латышей (прибалтов) в нем было меньше трети его воспитанников. Это были сироты погибших на войнах офицеров русской армии — прибалтийских выходцев. В спецграфах наших анкет они все числились детьми белогвардейцев. Жили скверно и голодно. Но где–то со второй половины 20–х вдруг всех стали хорошо кормить.

Ежедневно водить в душ. Часто менять нижнее и постельное белье, которого навезли навалом. Главное — перестали наказывать голодом! Наркомпросовские комисии в это же время, под началом «ученой тети Лины» и кучи других врачей, начали отбирать якобы нуждавшихся в лечении воспитанников в отдельные группы. Их переводили в новые помещения у сада Баумана, там меняли им имена и фамилии. По двое размещали в крохотных камерах–палатах. «Ученая тетя Лина» и на новом месте их навещала. После чего дети из этих групп стали исчезать…