Иосиф Каллиников - Мощи

— Девочка… Измучилась — трех месяцев. Любовь — без жалости. А, может быть, обманом?..

По ночам бредила.

Фельдшерица до утра в головах сидела… По секрету неспавшим рассказывала:

— Дядя привез. Богачи страшные… Миллионы.

— Неужели с дядею?

— Не знаю, ничего не знаю. Только страшные богачи. Должно быть — секрет. Из губернского привезли. Пенькой торгуют…

И целую ночь от скуки судачили — догадки строили, на другую ночь от болтливости про себя, про знакомых рассказывали полушепотом, а под конец — фельдшерица:

— Знала я пару… В одном доме мы жили… Дверь в дверь… В бедности жили, и я, и они-то тоже… Студент с бесприданницей. Хорошая была девушка, — как девушка была, тихая, такая покорная. Поженились только что. От венца ее привез прямо в эту комнату, — в подвальной жили и сырость была, и темно — окно-то ниже земли, только и видно, как ноги шмыгают по мостовой. Привез от венца — подарочек ей… Кружку ей подарил промываться, в первую же ночь, сам перед этим и воды нагрел и гвоздочек вбил над стенкою. Сама мне рассказывала. Прибежала как-то за горячей водой, а у самой веки красные. Зачем вам, Олечка, вода нужна? И не выдержала, на моей постели выплакалась, да сквозь слезы: милая, Марья Ивановна, не могу я так, понимаете, — не могу больше. Вы женщина, вы поймете, — наболело тут, а сказать некому. Люблю его и не могу больше. По любви выходила, мечтала о жизни, — трудилась бы, только б ребеночка, одного бы. Потом пускай бы всю жизнь как хотела бы, за ребеночка б все позволила. А теперь заставляет меня воду греть, раньше сам… После венца мы пришли в комнату, попили чайку, смотрю — он еще греть воду. И не знала зачем, не понимала я… а как вынул кружку… и тут не поняла сразу, только жутко стало чего-то… Легли мы — ласково, хорошо было, любила ведь я его… А он — я покажу тебе, как надо. И огонь не тушил, при огне — стыдно было, только сперва я стыда не чувствовала — любила его, а когда любишь — нет стыда, а как встал потом… я, говорит, покажу тебе, как надо… Хотела обнять его, приласкаться, заснуть рядышком, а он… сам… и воды перед этим нагрел, и сам… медик. Тут-то только и стыд почувствовала, и противно мне стало, его противно и своей наготы перед ним… Марья Ивановна ведь первую ночь так-то!.. И потом первое время грел сам воду. Как начнет… не раздевалась бы я, ушла бы… А теперь меня заставляет, меня… Перед тем как ложиться — скажет: Оля, воды нагрей; от слов его закаменею вся, люблю, а души нет у меня, из груди он у меня ее смыл дочиста, может и любви теперь никакой нет к нему, и с ним я — пластом лежу и потом — пластом, как хочешь, сам промывай, если нужно. Только воду теперь сама грею… Теперь — все равно, воду и самой греть можно… Как мертвая стала. А сегодня вот… у нас керосину нет, греть не на чем, так он к вам послал воды нагреть. Ему все равно!.. Хочу, говорит, любви твоей… И пошла к вам. Не выдержала, не могла больше, вы мне простите, Марья Ивановна… И не плакала уж, заикалась только, когда рассказывала. Я уж ей нагрела воды сама — как собачонка избитая — понесла ее.

Кончила — и тишина темная.

Никто не сказал ни слова.

Задумались…

И еще страшней бред Фенички:

— На край света… Любви недостоин… дворец роскошный… В золотой парче… лилии на воде… Не богатство ищу… Никодим — непреклонная… Ника! Ника… Николай… монах с кудрями… В последний раз — Коля. Поцелуй — в последний! Целовать в саду дивном… соловьи, цветы пышные… Рыцарь мой. Никого нет… и все, все!

Наутро синева в глазах засветилась.

После обхода врач, с пушистой бородой, в пенсне, успокаивая себя, сказал вслух:

— Все хорошо, — был кризис, теперь жить будет.

Вместе с вином по глотку впивала силы — перерождалася.

В приемную вечером за племянницей с пьяными вишнями в коробке бархатной и под платочком шелковым — перстенек с рубином…

Через Васильевский мимо Исаакия по Невскому на бесшумном форде с веселой песенкой рожка шоферского на Михайловскую.

И лукаво, как женщина:

— Дядя, Кирюша — жениху отказать решила, сам только, при вас — хорошо?! Помогать будете?..

— Расцелую, тебя, моя умница. Проси чего хочешь?

— Есть хочу.

За фруктами после ужина оживившаяся:

— Теперь я ненавижу его, за все, за все ненавижу. Мне кажется, что я сама другая стала после этого… А жить буду — хочу жить.

Не договорив, поежилась — ощутила боль пережитую, вспомнила и, качнув головой вверх, точно решила что, весело и с расстановкою:

— А я, дя-дя Кирюша, на курсы по-е-ду… И знаете зачем?.. Жениха найду интересного. А главное — жить буду.