Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

— По простоте душевной, — улыбнулся Виктор Антонович, представив курьёзную сценку. — Крику, верно, было…

— У! — энергично вскинул голову Николай Павлович и даже замахал руками. — Раздули пенку во весь горшок.

— И вас…

— Под зад коленом, — весело ответил он и погрозил кому-то пальцем. — Но я теперь хитрее. Смотрю в гору.

— Двигаться в гору всегда тяжело, — в тон ему сказал Виктор Антонович и показал обширный список выявленных им шпионов.

— Хорошая разведка у немецкого посла, но австрийцы окопались лучше. Ничуть не уступают своим английским и французским коллегам.

— Где секреты, там и дипломаты, — проговорил Николай Павлович, просматривая поданный ему реестр иностранных соглядатаев, среди которых попадались уже знакомые ему фамилии. — Приходится лишь недоумевать и разводить руками, печалуясь о том, что тайными агентами многих правительств являются сомнительные личности с крайне дурной репутацией.

— Люди всю свою сознательную жизнь, во все века, на протяжении огромной человеческой истории шпионили и ябедничали друг на друга. Доносили. Я как-то открыл Библию, — сказал полковник Франкини, — и поразился: оказывается, уже Иисус Навин имел разветвлённую, глубоко интегрированную в чужое общество и хорошо, должно быть, законспирированную сеть своих тайных агентов.

— Чтобы победить врага, надо его изучить, — в тон ему сказал Игнатьев. — Причём, изучить досконально. А не так, как это было у Наполеона: пришёл, увидел фигу с маслом вместо ожидаемой победы и еле унёс ноги.

Виктор Антонович расхохотался.

— Хорошо вы его припечатали.

— Это нам с вами наука. В том положении, в котором мы находимся, агентурная работа разведки, и контрразведки должна быть признана первостепенной.

— Мы все учились понемногу, — шутливо произнёс Виктор Антонович, вспомнив пушкинскую строчку и размышляя о том, что, говоря с начальством, никогда не знаешь, что надо сказать. Особенно в тех случаях, когда оно, начальство, заводит пресерьёзный разговор.

Наместник Аллаха на земле, правитель османской империи солнцеликий падишах Абдул-Азис совсем не походил на человека, которому пристало сдерживать каждое движение души, следить за каждым своим словом и выверять не только всякий шаг, но и любой жест. Напротив. Он не скрывал своих желаний, не прятал обид и восторгов, разве что утаивал свои надежды, но это свойственно довольно многим людям, даже не обременённым царской властью. И вот теперь, заполучив в друзья Игнатьева, способного давать ему разумные советы ничуть не хуже великого везира и обладающего редким знанием людей, как будто видел их насквозь и запросто читал их мысли, Абдул-Азис почувствовал себя куда увереннее на турецком троне, и в какой-то мере благодушнее. Власть монарха далась ему ни за что ни про что, как ни за что ни про что дались ему титул падишаха, несметные богатства османской империи и миллионы подданных, воспринятые им с тем же самообожанием, с каким воспринимал он крепость своего могучего сильного тела, взрывчатость характера и противоречивость ума.

Постоянно помня об этих качествах его натуры, Николай Павлович так умел строить беседу, так давал тот или иной совет, что оставлял у Абдул-Азиса впечатление, будто он сам до всего додумался, но, являясь человеком благородным, дал своему собеседнику возможность высказаться в полной мере по затронутой ими проблеме. Игнатьев видел, что доставляет падишаху истинное удовольствие, когда он, генерал, посланник Русского Царя, вооружает его убедительным знанием низкой стороны европейской политики, раскрывает перед ним её коварную сущность и тем самым делает его поистине неуязвимым, бесстрашным и несказанно благородным в отличие от всех тех, кто пытается бросить тень на блистательную личность владыки османской империи, тайно возненавидев, как Всевышнего, так и его самого. Николаю Павловичу доносили, что Абдул-Азис не раз говорил великому везиру, как много полезного и неподдельно умного узнал он из бесед с русским послом, который ничуть не похож на профессора, но чьи похвальные уроки воспринимаются как поразительные лекции! Турецкий самодержец откровенно сожалел, что не имел возможности записывать их, и с жаром утверждал, что, окажись они записанными даже в наикратчайшем виде, никакие знаменитые трактаты о тайнах всемирной истории, извечно яркой и мрачной, чистой и грязной, кровавой и неуёмной в своей порочности, ни в коей мере не могли сравниться и соперничать с ними по глубине знаний.