Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

— По направлению к Тырново?

— Да, — подтвердил Николай Павлович, умолчав о своём утреннем разговоре с Милютиным. Когда Игнатьев передал военному министру свой странный разговор с начальником главного штаба и выразил негодование ввиду апатии людей ответственных, Дмитрий Алексеевич, рекомендовавший Непокойчицкого в начальники штаба и даже главнокомандующие, не удержался от гнева: «Неужели вы ещё не потеряли надежду разбудить этого человека? Если бы я его прежде не знал за честного, хорошего военачальника, то, право слово, повесил собственными руками, как предателя!» Факт знаменательный: прежние приятели не говорили друг с другом, и главный штаб армии смотрел на императорскую главную квартиру, а в особенности на военного министра, как на своего злейшего врага. Как это ни прискорбно, а недавно было сказано при многих свидетелях, что штабу армии приходится бороться с двумя неприятелями — турками и императорской главной квартирой! Не зная всех деталей распри, Николай Павлович считал, что, если в чём и можно упрекнуть последнюю, так это в нерешительности и неуместной деликатности! Безобразия управления и попустительство бездействия терпимы быть не должны, в особенности тогда, когда на карту поставлены армия, честь России и всё наше будущее!

— Извините, Пётр Дмитриевич, задумался, — объясняя перерыв в их доверительной беседе, вновь заговорил Игнатьев и поинтересовался глубокой разведкой, которую Паренсов проводил в тылу врага.

— В сущности, всё ясно и понятно, — не вдаваясь в подробности, откликнулся Паренсов: — В глубоком тылу противника нам могут оказать содействие одни лишь диверсанты.

— Так засылайте их туда, не упускайте время! — наставительно сказал Николай Павлович, хорошо помня о том, что военная разведка это такой предмет, о котором не принято говорить громко.

— Приказа не было, — пожал плечами Пётр Дмитриевич.

— А вы на что? Берите на свою ответственность! — с сердечным жаром посоветовал Игнатьев и тут же подмигнул ему с улыбкой. — Помните, как нас учили в своё время: «Разведчик должен быть пронырой, тихим наглецом, а контрразведчик — горлохватом, умеющим читать чужие мысли».

— Я так и сделаю, — пообещал Паренсов.

Николай Павлович кивнул, как бы одобрив его будущие действия, и тотчас сменил тему разговора.

— Вчера, чтобы отогнать три лёгких турецких орудия, стреляющих с ближней горы по дороге, ведущей в Шипку, вместе с рассыпанными в лесу турецкими стрелками, скрытыми засеками и ложементами, мы потеряли пятьдесят отличных офицеров и восемьсот нижних чинов: из Волынского и Житомирского полков, посланных в атаку. На другой день утром Радецкий вынужден был отозвать наших, — с горечью сказал Игнатьев. — Оказалось, что ни пищи, ни патронов невозможно было доставлять на крутую гору, густо покрытую лесом, занять которую правильным укреплением — заблаговременно! — забыли наши инженеры, чем и доставили туркам возможность обойти нашу позицию и бить безнаказанно четыре версты дороги!

— Насколько мне известно, это единственный путь сообщения нашей позиции с Габрово, — сокрушённо повёл головою Паренсов.

— В том-то и дело! — тоном человека, которому угрожает смертельная опасность, подтвердил Николай Павлович. — А Левицкий смеет утверждать, что, что потеря эта — отличный результат! доказывающий, что у нас превосходные офицеры.

— Так и сказал?

— Так и сказал! — эхом отозвался Николай Павлович, чувствуя, что начинает ненавидеть Левицкого и, вместе с тем, презирает себя за злость, обидно угрызающую сердце. — Я вскипел и отвечал ему, что с его точки зрения даже и то может считаться хорошим результатом, если, в конце концов, перебьют всех русских офицеров, но что я и большинство моих соотечественников такого мнения разделить не можем, поскольку у нас сердце кровью обливается!

— А как вы себя чувствуете после лихорадки? — видя его излишнюю нервозность, полюбопытствовал Пётр Дмитриевич. Ругательства Игнатьева имели относительную ценность, поэтому запоминать их не имело смысла.

— Вполне сносно, — сказал Николай Павлович. — Боткин даёт мне капли с хиной, но не давал на двадцатый день и не хочет давать на сороковой.

Он утверждает, что старая лихорадка из меня с корнем вырвана и более не возвратится.

— Главное, не заболеть повторно, — с такой тёплой, искренней заботой в тоне заключил Паренсов, что Николай Павлович невольно заговорил о себе и о том, что его сильно беспокоило: — Когда я был в Константинополе и мог решить вопрос об автономии болгар, меня старались оттеснить на задний план, затушевать и обессилить. И вот теперь, когда наделали немало глупостей — политических, военных и административных, когда испортили, быть может, навсегда отношения с Турцией, чего бы мне, конечно, не хотелось, чуть что не так, упоминают моё имя.