Юлия Андреева - Святы и прокляты

— Я никогда и не скрывал этого, — еле слышно прошелестел Гансало Манупелло, помогая Вольфгангу Францу усадить в кресло рыдающего Рудольфио.

— Гансало Манупелло, апостол Пётр, принявший крестные муки ради спасения невинных! — почти пропела Анна.

— Апостол Пётр, покажи нам свои ладони, ибо сказано: «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в рёбра Его, не поверю». — Опираясь на плечо Анны, трубадур поднялся с каменного пола.

— Дай же мне вложить персты в раны твои! — Рудольфио обхватил руками шею графа, продолжая вглядываться в его черты, которые с каждым ударом сердца словно проступали из тумана, делаясь чертами юноши, ведущего в 1212 году колонну маленьких крестоносцев.

— Действительно, ваше сиятельство, снимите уже перчатки! Что мы ран в своей жизни не видели? — Вольфганг Франц доверительно взял Гансало за локоть. — А то, мало ли что может привидеться? С тех пор как мы через мост к вашему замку проехали, таких чудес навидались, прости господи. Сами уже не понимаем, где сказка, а где быль. Так что, не сочтите за дерзость, право слово.

Вздохнув, его сиятельство расстегнул пуговку, стягивающую перчатки на запястьях, после чего, точно лягушачью кожу сорвал правую, затем левую, обнажив свои некогда пробитые, изуродованные ладони.

— Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я разувался в присутствии дамы? — С усмешкой поинтересовался он, когда все кто хотел потрогали потемневшие от времени шрамы...

— Могу я спросить, ваша милость, а что стало с Николаусом? Со Стефаном? И когда вы пришли на помощь, где были они? — После того, как хозяин замка, вдруг оказался тем самым апостолом, оруженосец то и дело ловил себя на желании отвинтить бусину с его плаща или вытянуть нитку из обшивки сюрко. К великому его сожалению, его сиятельство коротко стригся, а это не давало возможности на худой конец обзавестись даже волосом.

— Николаус, насколько я знаю, жив до сих пор. Или по крайней мере был жив пару месяцев назад, когда я посещал приход в Триенте. Рим учёл последнее желание его предшественника и утвердил епископом отличившегося в 1219 году в сражении при Дамиетте в Египте юного крестоносца, а ныне смиренного брата Николая. Впрочем, я знаю, что с этой просьбой покойный епископ обращался ещё к Его Святейшеству Папе Гонорию III, прося за молодого монаха, многообещающего и уже оказывавшего прежде услуги святой Церкви, которого сам Федерико Ванги называл не иначе, как своим духовным чадом и продолжателем начатых им дел.

— Ну да, духовный сын... — прыснул трубадур.

Теперь они сидели в личных покоях его сиятельства, едва отвалившись от праздничного стола, накрытого слугами графа по его приказу.

— О Стефане я, к сожалению, ничего не знаю. Нас всех тогда, точно щенят, которым дали, сколько можно, поиграть в общем вольере, вытащили за шкирку в самый последний момент перед посадкой на корабль. Мешок на голову — и привет. Я и не думал, что со мной так просто будет справиться, в той колонне-то я, понятное дело, самый главный, чуть ли не самый старший, апостол Пётр, и всё такое... На меня молились, а тут, пикнуть не успел, не то, чтобы посохом апостольским благословить по непутёвым головёнкам. Одно слово — щенок неопытный, и ничего больше. Потом, уже, когда мешок сняли, объяснили что к чему, так я запоздало вопить пытался, думал, может, недалеко ребята, навалятся всем скопом. Какое там!

Нас троих привезли тогда в один дом, каменный с решётками на окнах. Николауса первым развязали, ну да он, самый сообразительный из нас, просек, что закончилось наше апостольство. Даже нас, дураков, успокаивать пытался. Развязал меня, а я ну в двери ломиться. Потом Стефана — так тот кусаться, драться полез. Меня-то он, правда, только на берегу во время общей молитвы видел, а с Николаусом уже вроде встречался, когда всё только затевалось. Мы его потом снова связали, от греха: страшно с умалишённым в закрытой комнате. В общем, Николаус потом мне спокойно всё объяснил, всё как есть по местам расставил. Даже Стефан временно утих, а может, выдохся.

Впрочем, я-то что? Я в пророки не лез, меня мой богатый дядя, на которого в семье все молились, к Николаусу приставил и про господина Франца тоже сказал, мол, это человек от Фридриха Сицилийского. Он и я должны были за детьми в дороге присматривать. В смысле, я вёл собственную колонну, потому как из Германии вдвое против Франции детей собралось, а Вольфганг Франц — его к тому времени уже Павлом нарекли — будто бы Николаусу в помощь был послан. На самом деле, как я понимаю, господин Франц скорее уж за самим Николаусом приглядывал. Сколько тому было на момент начала похода? Двенадцать, тринадцать...