Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

2. Ермак Григорий Григорьевич . (Поскольку в Славгороде было много мужчин с такой фамилией и даже именем, то Григория Григорьевича называли Морозивским. Он был старшим братом того Кости Ермака (Морозивского), что после оспы остался с рябым лицом, отца Женьки Ермака). Григорий Григорьевич, к сожалению, тоже умер от оспы. Он был отцом Александра, за которого Наталья Пантелеевна получала пенсию. Саша в 1923 году тоже переболел оспой, но она у него прошла легко, и лицо было лишь слегка рябое.

3. Ермак Тимофей Никанорович . Он был из тех Ермаков, что жили около Кухленко, выше к профилировке. У его младшего брата Ивана был сын Женька. От этого мужа родились Андрей и другие, в том числе выжившая дочь Зина. Так и получилось, что Иван и Зина имели одинаковое отчество, но это чистое совпадение, у них были разные отцы.

Умер Тимофей Никанорович в 1933 году от голода вместе со своим сыном 2-х лет, хоронили их в один день. Работал сторожем на колхозной ферме, но ради выживания ничего оттуда не взял.

Если говорить в целом, то Наталья Пантелеевна жила трудно. Профессии не имела и зарабатывала тем, что ходила по людям, служила в больнице санитаркой, нянчила детей у владельца завода Гордона.

Рассказ о Наталье Пантелеевне, взятый из воспоминаний Любови Борисовны.

«Мне кажется, что вокруг стало темно, хотя знаю, что стоит день, переваливший за свою вершину и подкатившийся ближе к вечеру. Свет и тени, как и положено, меняются местами.

И вот уже дома и деревья почти сплошь покрыли землю утонченными отражениями своих форм. Скоро люди начнут возвращаться с работы, придет и папа. Мама возится возле примуса, кашеварит. Конечно, ей не до меня — примус капризничает, фыркает огнем или неожиданно затухает, и она нервничает, что опоздает с ужином. А дома полно работы, с которой она одна не справляется и поэтому ждет папу, чтобы переделать ее вместе. С примусом такое случается часто, это в лавке нам снова продали загрязненный керосин. Но папа «знает, что яму зрабыть» — так он говорит, передразнивая нашего соседа-белоруса, — надо прочистить каналы, по которым керосин подается к горелке. Для этого папа изготовил на заводе специальное приспособление, держачок с тонюсенькими усиками — прочищалку. Я вижу, как мама одной рукой орудует этой иглой, наклонившись над шипящим примусом, а другой держит над горелкой скалку с огнем.

Я уже достаточно взрослая и понимаю, что с миром все в порядке, это что-то происходит со мной, причем неприятное, но плачем тут не поможешь и надо искать помощь. От боли заходится сердце. То и дело я хватаю воздух разгоряченным ртом, как рыба, выброшенная на берег. Боль разрастается, появляется резь в глазах и скоро они — я это знаю — покраснеют, что испугает маму больше моих физических страданий. Я не хочу пугать ее и потому терплю. Появляется ощущение, что в мозги вбивают тупой пульсирующий стержень, и это меня доканывает — принуждает снова идти к бабушке Наташке, маминой тетке, родной сестре моей бабушки Липы 1.

Мне надо незаметно ускользнуть из дому, притворяясь беспечно скачущей то на одной, то на другой ноге, пересечь улицу, углубляясь в проулок, лежащий напротив нашего двора, и на следующем перекрестке свернуть к дому, где живет бабушка Наташка. А там, конечно, бежать со всех ног. Но боль заставляет меня сокращать дорогу, чтобы скорее получить облегчение от этой надоевшей, изматывающей боли. И я, да, бегу, только мчусь по чужим огородам напрямик. Я вбегаю к бабушке Наташке во двор запыхавшаяся от бега и с очами, полными немой паники.

— Зуб? — сразу же догадывается бабушка Наташка и вытирает руки о фартук, и я, переводя дыхание, утвердительно киваю в ответ.

Бабушка Наташка — лучшая на весь район шептуха от зубной боли, сглазу и тяжелым видам порчи. Совсем необразованная, она, может, и в школу-то не ходила, поэтому говорит мало, скупо и неохотно, однако, любит рассказывать нам, мне и ее родной внучке Шуре, страшные истории.

Приходится мне вместе с коротким и внятным «болит» прибегать к помощи жестов, чтобы она поняла, что далее я терпеть не могу.

— Болит, — произношу минуту спустя сиплым голосом и, широко открывая рот, показываю на больной зуб.

***

Пока чернели и крошились молочные зубы, метод был прост: к зубу привязывалась прочная нитка, другим концом она прикреплялась к ручке закрытой двери, а затем дверь резко открывалась, и — прощайте проблемы. Во рту появлялся сквозняк, приходилось долго приноравливаться, закрывая образовавшуюся брешь языком, чтобы при разговоре не шепелявить. Зато ноющие и резкие боли на некоторое время отступали. Операцию проделывал папа, на удивление нашему сельскому окружению очень любивший детей. У него было неистощимое терпение по отношению к ним, море нежности. Славяне относились к детям сдержаннее.