Том Холт - Козлопеснь

— Калликрат, — сказал я. — А почему бы нам не отправиться в Филу вместо Афин? У меня там дом. Там безопасно.

— Почему это? — спросил Калликрат.

Я немного подумал.

— Не знаю, почему, — сказал я. — Но только спартанцы за все эти годы ни разу его не сожгли.

— Он и Элевферы ни разу не атаковали, — ответил Калликрат. — Ты что ли не насмотрелся еще на свои владения?

— У меня болит нога и я хочу в Филу, — сказал я. И вот так мы отправились в Филу, куда и добрались как раз перед закатом. Все там были очень удивлены нашим появлением, но гораздо больше удивились мы, застав так много народа. Они, как выяснилось, знать не знали, что спартанцы уже идут, и только собирались паковать пожитки.

— Стало быть, раненько они в этом году, — заметил управляющий. Звучало так, будто спартанцы — это что-то вроде заморозков или саранчи.

— Думаю, надо уходить в город сегодня же ночью, — сказал Калликрат. — По ночам спартанцы не очень активны.

Разумеется, я выразил протест, однако мой взгляд на ситуацию не был принят во внимание. Управляющий удалился приглядеть за сборами, а Калликрат стянул с меня сандалию мертвеца и наложил новую повязку.

О том, как мы добрались до Города, сказать нечего, кроме того, что это была очень долгое и неприятное путешествие, и потому, едва войдя в дом, я повалился на кушетку у очага и мгновенно заснул, оставив Калликрата давать отчет Совету о резне в Элевферах. Пятка зажила довольно быстро, поскольку рана была чистая, а я — молод, и через неделю или около того я практически полностью вернулся к своей игре в землевладельца. Меня даже кошмары не мучили, к моему огромному облегчению; но того мула, сколько помню, я продал сразу же. Говоря по правде, я выручил за него на рынке сорок пять драхм и три обола; прибыль заставила меня терзаться совестью. Мул был не сказать чтобы особенно хороший, однако покупатель, казалось, был вполне доволен приобретением. Наверное, он тоже был идиот.

♦

Примерно тогда же я в основном закончил то, что стало моей первой комедией, хотя она и не ставилась некоторое время, как вы в свое время услышите. На самом деле в период между ее окончанием и представлением архонту я переписал большинство острот и полностью переосмыслил двух персонажей, потому что политическая ситуация изменилась, и даже я не мог не попытаться спасти материал, так безнадежно устаревший. Ничто не портится так быстро, как шутки на злобу дня — разве что рыба — и если бы я не лишился волос в результате болезни, я бы вырвал их все, наблюдая в отчаянии, как меркнут мои замечательные остроты — только потому, что какому-то дураку-политику не удалось переизбраться.

Видите ли, в чем дело: я не могу позволить доброму материалу пропасть, а это серьезный недостаток для комедиографа. Думаю, корни проблемы кроются в самом начале моей карьеры драматурга — а именно, придумывании всяких штук на склоне Гимета среди коз. Придумав их, я затем должен был собрать их вместе, чтобы получилась пьеса — занятие примерно такое же осмысленное, как создание вазы из фрагментов шести разных ваз. Я знаю, мне не следовало этим заниматься. Настоящий поэт начинает с идеи или темы, и создает персонажей и ситуации, чтобы проиллюстрировать и драматизировать ее. А самоучки, вроде меня, первым делом создают забавную сценку — драку двух пирожников или Большую Речь — а то и одну-единственную остроту, вокруг которой и начинают возводить свою историю. Уверяю вас, я не единственный, кто действовал таким образом; я, по крайней мере, не повторял бесконечно сам за собой, как Аристофан.

Идеей этой моей первой пьесы была одна шуточка, и ее пришлось удалить задолго до завершения из-за утраты злободневности, и я даже не помню, в чем там была соль (и это говорит о том, что ничего особенно смешного в ней не было). Придумав эту шутку, я понял, кем будут два персонажа моей пьесы, а затем дело пошло само собой. Следующим моментом, над которым мне надо было подумать — это костюмы для хора, блистающие новизной и смелостью; если у вас есть такие костюмы, то приз вам практически гарантирован, независимо оттого, насколько ужасны ваши диалоги. Ничто не сравнится с напряжением, возникающим в театре, когда все зрители, как один человек, наклоняются вперед, чтобы разглядеть выходящий на сцену хор. Я слышал, что десять тысяч человек просто физически неспособны пребывать хоть какое-то время в абсолютной тишине, и полагаю, что это правда; но в этот критический момент публика в театре приближается к идеалу так близко, как это только возможно. После чего она либо взрывается безумными аплодисментами, либо начинает переговариваться — так или иначе, а напряжение разрешается.