Майкл Муркок - Карфаген смеется

Миссис Корнелиус подмигнула мне, как обычно, и попросила спеть одну из песен, разученных под ее руководством. Я охотно продемонстрировал свое мастерство, исполнив «Wot A Marf, Wot a Marf, Wot а Norf An’ Sarf» [16] Так на диалекте кокни звучит припев из популярного мюзик-холльного номера «Джимми Бин» («Что за мужчина!»). . Я всегда любил эту песню. Потом раздались громкие аплодисменты. Русские, которые оставались в дальнем конце салона, у самой двери, были совершенно сбиты с толку. Миссис Корнелиус любезными жестами пригласила их присоединиться к нам, но они или мялись, или прямо отказывались. Я также посоветовал им расслабиться и тут, к своему превеликому ужасу, внезапно увидел Бродманна, укутанного в какой-то плед и спрятавшегося за толстой вдовой. Он поднялся с места. Я с трудом сдержался. Лишь благодаря железной воле я сумел промолчать. Я заставил себя улыбнуться и протянул руку существу, которое нерешительно приблизилось к нам. Улыбка превратилась, вероятно, в нелепую гримасу, выражавшую облегчение, ибо я понял, что этот человек все-таки не был моим врагом. В ответ он просиял, его красное, сальное лицо исказилось в улыбке, и он запел какую-то популярную частушку, знакомую мне с первых дней, проведенных в Одессе. Я обычно никогда не оказывал такого радушного приема евреям, но теперь было слишком поздно.

– Я так рад, – сказал он, закончив первый куплет. – Я был болен, знаете ли. Боялся, что они выставят меня с корабля. Корь или что-то подобное… Но теперь я совершенно выздоровел. Я видел вас несколько раз, не так ли? Ночью, когда выходил подышать воздухом.

Прежде чем я высвободился, миссис Корнелиус положила одну пухлую розовую руку на его плечи, а другую – на мои; вскоре она уже поднимала ноги в каком-то канкане. Мне не оставалось другого выбора, кроме как поддержать ее. К тому времени, когда миссис Корнелиус отдалилась, чтобы потанцевать с Джеком Брэггом, я остался наедине с пьяным, болезненным евреем, фамилия которого, по его словам, была Берников. В дорогом безвкусном костюме, с золотой цепочкой для часов и огромными бриллиантовыми кольцами он выглядел гротескно. Он сильно потел, вытирал платком голову и шею и много раз повторял, что отлично себя чувствует. Он начал рассказывать, как тяжело ему пришлось в Одессе, как его семья погибла во время погрома, как его мать замучили белые казаки, – и все прочие знакомые истории, которые распространяют его соплеменники. Немного позже он искоса посмотрел на меня и спросил, собираюсь ли я тоже отправиться в Берлин вместе с «очаровательной баронессой». Мне с трудом удалось сдержаться. И все же меня, безусловно, очень обрадовало, что призрак исчез. Наконец мне удалось возвратиться к столу, где сидела, переводя дух, миссис Корнелиус. Я втиснулся между ней и Брэггом, снова наполнил стакан и сосредоточился на словах «О, какая счастливая страна – Англия». Конечно, путешествовать в непосредственной близости от таких, как Берников, было уже нехорошо, но становилось гораздо хуже, когда они начинали вести себя панибратски и настаивали на том, что ничем не отличаются от меня по характеру и устремлениям. Несомненно, я покинул Одессу, став куда богаче, чем раньше, вдобавок получив воинское звание. Но эти жирные торговцы, умолявшие о сочувствии, не пережили настоящих потрясений, не испытали истинного ужаса. Их не заключали в тюрьму анархисты или большевики, они не ведали, каково это – расстаться с надеждой на выживание. Они не видели, как мужчины и женщины становились на колени в снегу около железнодорожных путей и ждали выстрела в голову. Им не приходилось слаживаться с трупами и воронами, с завшивевшими казаками, которые могли убить просто от скуки. Они слышали о нескольких арестах и случайных жертвах, они видели каких-то евреев, которых преследовали на улицах, но их негодование в основном вызывали пропавшие накладные, реквизированные здания, товары, купленные на бесполезные деньги.

В ту ночь я чувствовал, что как будто вернулся в прежнее состояние; я оказался «в кошмарном сне», как говорят русские: это бесконечное призрачное состояние зачастую неявного ужаса мне было знакомо больше двух лет. Моя жизнь и рассудок подвергались угрозе, жестокое безумие революции и гражданской войны перевернуло все мое существование, разум и тело сотрясались от страха ночью и днем. Ужас становится явью… Во рту пересыхает. Слова не идут на язык. Все что угодно, лишь бы спастись! Когда опасность проходит, невозможно точно вспомнить, какие слова сорвались с твоих дрожащих губ. И это не имеет значения, потому что ты все еще жив. Но все-таки люди смотрят на тебя с презрением и называют лжецом! Конечно, они сами лгут. Я не дурак. Не стану это отрицать. Мое выживание зависит от самопознания. Но разве не такую ложь Герников поведал британцам просто для того, чтобы добиться сочувствия и получить паспорт в богатый Берлин? Со мной такие грязные фокусы не прошли бы. Я не горжусь тем, что сделал, но едва ли испытываю чувство вины. Ведь я выжил. И что с того, что евреи пытались снискать мое расположение? Что с того, что выскочки, вчерашние кулаки, пренебрежительно обходились со мной? Чего стоит такое осуждение? Кроме того, мной восторгались британцы. Меня любила женщина благородного происхождения. За мной наблюдала другая, которая была мне и матерью, и сестрой. От еврея каким-то образом избавились, и я раскачивался между миссис Корнелиус и лейтенантом Брэггом, напевая одну из печальных казацких песен, которые выучил в плену у красных. Джек Брэгг явно волновался. Он хотел остаться и дослушать песню, но его уже ждали на палубе. Я допел до середины, добрался до той части, когда вторая лошадь пала, отдав жизнь ради спасения героини, и тут миссис Корнелиус, захрипев, повалилась ко мне на колени и, устремив на меня огромные чистые глаза, медленно прошептала: