Майкл Муркок - Карфаген смеется

Почему они избегают меня теперь, когда я готов дать им все, чего они хотят? Разве я насильник или развратник? Мои чувства навеки обращены к благородным силам добра. То, что мы творили в Петербурге в 1916‑м, во всем мире теперь считают новым и свободным. Нам рассказывают по телевидению, что любить – это не преступление, независимо от возраста или пола. Именно так мы и жили. Коля научил меня ценить все стороны сексуальности без малейшего предубеждения. Если нет этических оснований или чувства ответственности – это не любовь. Почему этого не понимают люди, которые пытались сбить меня с пути? Они боялись меня, они ревновали к моей поистине прометеевой живучести. И они связали меня, заткнули мне рот и наслали на меня мелких птах, которые клюют мою плоть. Тридцать лет я был у них в плену, за мной следили, меня испытывали, меня преследовали слабоумные бюрократы, а ведь именно я мог их спасти! Они вложили мне в живот кусок металла. Es tut mir hier weh [11] Мне больно здесь (нем.). . Они вложили мне в живот железо, и я никогда не прощу их. («Нишо у тьбя ’нутри нет, окромя старо’о сердца», – говорит миссис Корнелиус. Она добрая. Она думает только о хорошем. Но кто же сделал меня настоящей шлюхой? Кто отнял у меня все, даже имя?) Когда они сталкиваются со мной, то видят только несчастного старика, беспаспортного владельца магазина, но в 1919‑м на «Рио-Крузе» мной восхищалась сама миссис Корнелиус: «Иван, ты умешь обращаться с леди, ’кажу я тьбе». Я мог бы заполучить дюжину прекраснейших благородных дам. Я выбрал баронессу, потому что она была старше. Я полагал, что она окажется более искушенной и не допустит нежелательных осложнений. Вдобавок я понимал, что помимо физической привлекательности важна и личная заинтересованность. У баронессы она была: в Константинополе ей следовало получить транзитную визу в Берлин, и она предположила, что именно я стану тем человеком, который окажет ей наибольшую помощь. Ее муж не был немецким гражданином. В 1885 году его отец принял российское подданство. Она, конечно, была русской. У нее остались в Берлине какие-то дальние родственники, которые уже предложили ей убежище, и она неплохо говорила по-немецки. Безопасность ребенка, по крайней мере, в Германии была бы обеспечена. Все это я выяснил, когда по предложению баронессы мы стали вместе пить кофе по утрам, а потом и чай днем.

Я по-прежнему обедал за офицерским столиком в дальнем углу столовой, но уходил пораньше, чтобы четверть часа прогуляться по палубе с баронессой, потом она отправлялась отдыхать.

Бродманн, если это был он, больше не появлялся. Я решил, что все попросту придумал. Однако я почувствовал бы себя намного легче, если бы судно бросило якорь в Константинополе и мое путешествие в Англию практически завершилось бы. На борту собралось слишком много злоязычных людей, уже не говоря о Бродманне; слишком много потенциальных врагов могли распускать ложные слухи о моем прошлом. По правде говоря, имелись у меня и союзники, и баронесса входила в их число. У нее было очаровательное, задумчивое и печальное выражение лица, типично русское и какое-то успокоительное. Ее голос звучал низко, тепло и музыкально, все ее фразы обычно заканчивались многоточиями и многозначительными паузами. Я понимал таких женщин, понимал их романтические устремления, я заставлял баронессу улыбаться, отпуская насмешливые замечания, одновременно сочувственные и философские. Мы постепенно сближались.

– Вы поразительный собеседник, Максим Артурович… – сказала баронесса однажды вечером, когда мы стояли на палубе, вслушиваясь в плеск волн. Она улыбнулась. – Полагаю, вы тоже пишете стихи.

– Моя поэзия, Леда Николаевна, заключена в определенных сочетаниях стали и бетона, – ответил я. – В том, чего можно добиться с помощью винтов, рычагов и поршней. Я прежде всего ученый. Я не думаю, что человек сможет достигнуть совершенства, если не добьется полного контроля над окружающим миром. Для меня поэзия – гигантский самолет, который может в одно мгновение взлететь в воздух и преодолеть бесконечные расстояния, приземляясь везде, где пожелает пилот. Поэзия – та свобода, которую обеспечивает нам техника.

Это произвело на нее впечатление.

– Я не претендую на такую проницательность, Максим Артурович, но действительно иногда пишу стихи. Для собственного развлечения.

– Вы покажете их мне?

– Возможно.

Она пожала мне руку, слегка зарделась, а потом быстро удалилась в каюту, которую делила с дочерью и служанкой.