Геннадий Хлебников - На пределе

И расчет его оправдался. Набежали люди, стали уговаривать. Струсил и Никандров. Не хотелось ему связываться с вредным Омелиным. Уговорил Кушакову перейти в другой барак, дав ей получше комнаты, а ее жилье отдал Омелину. Торжествовал Омелин, посмеивался: «Мне, фронтовику, отказывать? Это тому, кто кровь проливал? Тыловик отказывает? Да я до самого главнокомандующего дойду, а правду найду!»

А вскоре Омелин стал героем другого, всех встревожившего случая, трагическая нелепость которого возмутила буквально всех на заводе и поселке. Омелин подкараулил на своем огороде колониста, совсем молодого парнишку, пытавшегося вырыть куст картофеля, и выстрелил почти в упор из охотничьего ружья. Мне пришлось стать свидетелем этого дикого происшествия. Осенним вечером ко мне прибежал старик-вахтер и трясущимися губами еле передал просьбу Якова Никитовича Копейкина придти в пожарное депо.

— Что произошло? — допытывался я у перепуганного старика, сам обливаясь холодным потом от нехорошего предчувствия. Но старик только махал рукой и мычал как от зубной боли.

В пожарном сарае стояли несколько человек. Увидев меня, расступились. На полу лежал скорчившийся от боли человек в защитного цвета бушлате.

— Вот, колониста убили, — глухо сказал Яков Никитович, указав на Омелина. Тот глядел на меня, словно именно я решаю, я буду главным судьей во всем случившемся, протянул мне фуражку. В ней лежали три картофелины.

— Там, в борозде подобрал. Видите? — хрипло заговорил Омелин. Он поворачивался от одного к другому, протягивая фуражку, чтобы увидели все. Но люди отворачивались от него со стыдом и презрением, словно боясь запачкаться о его взгляд. Лицо Омелина исказилось, посерело, словно подернулось пеплом. Он понял, что эти люди, и все другие, отметили его каиновой печатью. И ничто не может смыть той позорной печати. Ничто! Он впервые, пожалуй, в жизни испытывал такой ужас, беспомощность перед неизбежным, какого наверное не испытывал, когда ходил в свою первую и последнюю атаку на фронте. Ему никогда не простят смерть этого голодного мальчика, лежащего на грязном полу пожарного сарая, с поджатыми по-детски коленями к груди. Омелин осмелился, посмотрел на юношу. В это мгновение дрогнула рука юноши.

— Он жив! — закричал Омелин. — Лошадь надо… В больницу! Слышите… Быстрее надо!

Яков Никитович опустился на колени над убитым, потрогал пульс, потом приложил ухо к груди, открыл веки, закрыл, поднялся, сказал глухо дрогнувшим от слез голосом:

— Умер он. Милиционера надо вызывать.

— Зачем — милиционера? — втянул голову в плечи Омелин — Он копал, я стрелил. Закон что говорит? Стреляй, говорит закон. Так, да? Я и стрелил… по закону…

— Молчи, ты, — закон! Нет закона убивать голодного человека. Врешь ты, Омелин, — оборвал его Копейкин.

Омелин суетливо и неуместно положил фуражку с картофелинами на пол возле головы убитого, и, с непокрытой головой, на цыпочках пошел к выходу, провожаемый суровым молчанием.

На бессмысленное убийство Омелина толкнула не только жадность, доводящая корыстолюбивого человека до исступления, до сумасшествия. Виной тому было и бытующее тогда пренебрежительное отношение к любому человеку, помеченному подозрением официальных органов в неблагонадежности. Вот и к тем же колонистам относились как к людям неполноценным, даже вредным для общества. По тем временам на них не распространялись естественные человеческие чувства: милосердие, сострадание. Да и вообще наличие таких чувств, проявление их считалось слюнтяйством, присущим лишь «гнилой интеллигенции», ненужной сентиментальностью, вредной для дела построения социализма. Так размышляли и все мы в разной степени очерствения душ наших, так размышлял и Никандров, отгородив от коллектива завода колонистов. И если у Никандрова это пренебрежение и недоверие тем и ограничивалось, то тупой ум Омелина это пренебрежение ожесточил, огрубил. Он стрелял в юношу, словно то была собака или свинья, забредшая в его огород.

Я высказал свои соображения Кондратенко, когда мы шли домой, оставив в возбужденном состоянии обитателей казармы.

— Ты прав, Гена, — согласился он. — Мы тоже хороши. Могли бы и раньше вмешаться, помочь людям. — Он помолчал и добавил с печалью: — А мать-то, того Воротникова, все пишет ему письма. Иванюшкин говорит, что не знает как и быть. Ответить боится. Мать пишет, что отец убитого погиб на Висле, под Варшавой… «Хоть ты живой придешь». Страшное дело!