Геннадий Хлебников - На пределе

— Второй раз седни падает, осподи… — всхлипывает женщина. Я распрягаю лошадь, освобожденная от повозки, она с тяжким вздохом встает на дрожащие ноги. Мы ведем ее, еле-еле переступающую ногами-палками на конюшню. Здесь большинство стойл пустуют. В последнюю военную зиму одна за другой подыхают лошади от бескормицы и непосильной работы. Конюх Иван Игнатьевич Николаев, пожилой, пожилой многодетный мужчина, страдающий язвой желудка, чуть не плачет, обтирая заиндевевшую морду лошади-монголки, доставленной нами.

— Хоть сам ложись в кормушку, — говорит он с горечью. — Сено гнилое, вместо овса — овсяная лузга. Да и ту несколько раз просеяли, пока довезли до нас. Труха одна.

Берем другую лошадь, тощую, с выпирающими ребрами. Я запрягаю ее в сани, Тараканова чмокает замерзшими губами, дергает вожжи:

— Трогай, милая!

Лошадь дернула сани, пошла. Эта поработает. Без шамота нельзя формовать кирпич, резко ухудшится качество. Да и никак нельзя допустить простоя. В этом месяце уже дважды возили шамот на себе… К весне последние лошади могут пасть, надо подумать, как доставлять шамот на формовку.

Формовочный цех встречает меня подозрительной тишиной. По звону молотка определяю: что-то поломалось, разладилось в стареньком прессе или резательном станке. Так оно и есть! Слесарь Никита Манаенко, поругиваясь, роется во внутренностях резательного автомата, а женщины сидят кто на чем попало и слушают съемщицу кирпича Полю Сапрыкину. Певучим северным говорком она с удовольствием пересказывает сон:

— Приезжаю я, девки, домой, а маманя у ворот меня ждет. «Иди, говорит, Пелагея, поешь с дороги». Зашла в избу — стол ломится от кушаний разных. Тут тебе и пироги, и каша молочная просяная, и кисель овсяный…

— Замолчи ты, окаянная! — сердится Даша Перетрухина, напарница Пелагеи по съемке кирпича со столика-автомата. Эта операция самая трудная на прессе, требующая мужской, не женской силы, особого умения. И Дарья Перетрухина считается лучшим специалистом в этом деле, и поэтому пользуется у формовщиков особым уважением. Ее голос в любом споре — решающий.

— Я люблю про пищу думать, — признается Пелагея.

— Вот и думай про себя, а нам душу не береди, и так тошно, — упрекает Перетрухина подругу.

— А я свою пайку хлеба на весь день тяну, — задумчиво творит Маша Сунгурова. Она стоит на металлическом мостке у огромного сместительного корыта, возвышаясь над всеми словно капитан корабля. Сунгурова отламывает кусочек от сырого ломтя в кармане спецовки, кладет в рот, признается:

— Вкусно! Другие с утра все слопают, а я понемногу… Вот кончится война, наемся хлеба вдоволь.

Женщины заговорили о делах на фронте. Три темы главные их женских бесед: дети, пища и сводки с фронта, где их мужья и братья.

— Вон, главный, пусть скажет, что на фронте! — крикнула Сунгурова, первой увидевшая меня. Я оказался в центре внимания. Пересказал сегодняшнюю сводку Совинформбюро. Идут бои за город Будапешт…

— За каждый дом… — повторила мои слова Перетрухина. — Эх, кому-то плакать, бабоньки. — Она поднялась с места, поправила на груди негнущийся резиновый фартук, скомандовала:

— Давайте, бабы. Наши там воюют сейчас, день там, а мы сидим. Никита, ты скоро там?

— Готово, милые, — отзывается Никита, вылезая из утробы станка. — Сунгурова, включай!

Защелкал магнитный пускатель, заработал пресс, сместительное корыто, транспортер… Из мундштука пресса показался блестящий от воды глиняный брус. Гильотинный удар лучка со струной — и отрублен от четырехгранного бруса один кирпич, другой, третий… Двадцать тысяч таких кирпичей в смену должны снять со станка Дарья и Пелагея, передать укладчицам. Те уложат сырой кирпич на полки вагонетки. Вагонетки с четырьмястами кирпичей закатят в тоннельные камеры сушил откатчицы.

Под шатром гофманской обжиговой печи холодно как и на улице — во множество ворот врываются сквозняки. В сочетании с теплом в камерах с остывающим кирпичом и этими сквозняками, царствующими под печью во все времена года, создается простудная обстановка. Поэтому так часто болеют садчицы кирпича. Но редко бюллетенят, чаще перемогаются, продолжают работать с температурой, постепенно разрушая свое здоровье, подтачивая его пренебрежением: «Ничего, покашляю, пройдет».

Под деревянным шатром печи тускло горят лампочки, еле освещая узкоколейный путь, опоясывающий по эллипсу гофманскую печь. Женщины сгрудились возле вагонетки, груженой сырцевым кирпичом, пытаются поставить ее на рельсы. Две работницы неумело подсовывают под раму вагонетки деревянную вагу. Ну не так! Бабы есть бабы… Подхожу, берусь за вагу, меняю точку опоры, все вместе наваливаемся на бревнышко, вагонетка встает на рельсы. Все облегченно вздыхают, привычно ругая «проклятую» вагонетку, всегда на «энтом самом месте» норовящую сойти с рельс. Вагонетка, а весу в ней с сырцом — две тонны, закатывается на специальную платформу, называемую никому непонятным немецким словом шебебюня. На этой платформе вагонетка довозится до нужной камеры в печи, где идет садка сырца для обжига. Десятеро, упираясь изо всех сил, катят этот симбиоз из металла и глины. Колеса шебебюни на восьми роликовых подшипниках даже без вагонетки катятся плохо: ролики уже давно делаются кустарно в мастерской из неподходящей стали. Они скорее тормозят движение, а не облегчают его. Под шатром слышится команда бригадирши садчиц Лохтиной Валентины: