Сергей Зайцев - Седьмая печать

— О, да, — кивнул жандармский офицер. — С таким обвинением он к нам надолго. А от вас, я думаю, — навсегда. Если вина его будет доказана, то...

Здесь к офицеру подошёл один из жандармов и доложил:

— Больше ничего не найдено, ваше благородие.

Офицер взглянул на Охлобыстина.

Тот, жёлтый от злости, молча развёл руками и вздохнул.

Тогда офицер распорядился:

— Этого уводите! — он кивнул на Митю; потом показал пальцем на Надю. — К даме у меня вопросов нет. Пока — нет. Но адрес свой она пусть оставит... Дворнику велите: пусть найдёт плотника, пусть поставят на место дверь...

Жандармы подняли Бертолетова со скамеечки и повлекли к выходу. Но Митя, хранивший до этого времени относительное спокойствие, вдруг начал вырываться — насколько это было возможно со связанными за спиной руками, — стал упираться ногами в пол и косяки. Он был так силён, что трое дюжих жандармов едва справлялись с ним. Многопудовыми гирями они висли у него на плечах, удерживали его и пыхтели; они, кажется, едва сдерживались, чтобы не ударить его. От волнения голос Бертолетова был громок, срывался на крик:

— Господа! Господа! Река уже течёт... Да отпустите же! — с ненавистью смотрел он на державших его жандармов; он рвался из их цепких рук; напрягались, вздувались жилы у него на шее, на лбу. — Дайте сказать... — он искоса и как-то значительно взглянул на Надю. — Реку не остановить, не повернуть вспять. Печать сломлена. Сломлена... печать... И то, что должно произойти, произойдёт...

— Не мели чепухи! — посмеялись жандармы и, навалившись скопом, потащили его дальше.

— Река течёт... печать сломлена... произойдёт...

Надежда тихо плакала, будучи не в силах помочь. Надя поражалась: как же он силён, если нескольким рослым, злым жандармам трудно справиться с ним!.. Она глядела на Митю, понимая, что, не исключено, видит его в последний раз. Но что она могла поделать? Ударить рукой в грудь этому огромному офицеру? Он и не заметит. Расцарапать лицо этому подлому филёру? Только достоинство своё уронить... Надя понимала, что Бертолетов для неё это сейчас говорил — про реку, про печать... Вовсе не для грубых, примитивных жандармов, от которых так разило ваксой и табачищем.

Что он хотел сказать? Чтобы она к Скворчевскому пошла, к Фанни? Или чтобы... сама?.. От ожегшей сознание мысли у Нади остановилось сердце, замерло дыхание.

Жандармы тащили Бертолетова к выходу, а он, выворачивая голову, со значением смотрел на неё и громко читал молитву:

— Отче наш, Иже еси на небесех!.. — и рвался; трещала ткань рубахи. — Отпустите же! Дайте хоть проститься по-людски, слово последнее шепнуть... Да святится имя Твоё, да приидет Царствие Твоё, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли... Надя, слышишь? Да будет воля Твоя!.. Да будет воля Твоя!.. Воля! Слышишь?

— Шагай, шагай! — злились жандармы и толкали Бертолетова в плечи, в спину. — Набожный какой!..

Надя слышала. Надя всё уже понимала. Она тихо плакала над своей бедой, остро ощущая пришедшие одиночество и безысходность.

тим же вечером Надежда решила поговорить с Сонечкиным отцом. Она сама ещё толком не знала, что подполковнику «А.-Б.» скажет, но то, что поговорить с ним нужно, — она не сомневалась. Она могла воззвать к его благородству, могла просить, чтобы Виталий Аркадьевич, человек благородный вне всяких сомнений, человек, могущий даже быть своего рода образчиком благородства, поднялся в высоком чувстве своём над мирским и суетным, над обидой, ненавистью и над злой памятью восстал, и простил недобрые умыслы человеку, по молодой неопытности избравшему к высокой цели неверный путь. Ибо разве это не очевидно (ах! как это очевидно стало Наде сейчас!), что к совершенству через насилие не придёшь, что к идеалу Справедливости не придёшь через убийство, что к всеобщим равенству и братству не придёшь, истребив половину народа бомбами, стилетами и револьверными пулями... Ужели не поймёт подполковник молодых заблуждений ближнего, ужели он, отец многих детей, не пощадит Митю Бертолетова, сына своих родителей, которые любили его, души в нём не чаяли, которого братья и сестра любят, хотя их и нет в Питере, но они каждодневно думают о нём, которого в академии за золотые руки и талант многогранный чтут, за отзывчивость уважают и за чистое сердце любят профессора, и которого любит она, Надя, с которым она с единственным связывает будущее своё, с Митей, без коего она в этой жизни никому не нужна и почти что мертва?.. Она могла обмануть «А.-Б.», попробовать убедить его в том, что на Митю Бертолетова наговаривают злые языки, пишут на него лживые доносы, чтобы копейку отработать, как собаки, сидящие у хозяина во дворе, готовые на всех лаять — правых и виноватых, — только бы показать, что готовы служить руке, бросающей корм. А между тем бомба-то не найдена! Не найдена!.. Значит, нет бомбы! И Митю, ежели по совести, надо отпустить... Это «по совести» больно кольнуло Надежду в сердце... Она могла бы обмануть «А.-Б.» и в том, что и сама якобы ничего такого не знала, даже не подозревала о каких-то журналах, о револьвере в саквояже... Тем более о бомбе откуда она, курсистка, могла знать?.. Да, боже! О чём она думает? Не о ней же сейчас речь! Как-то Митю выручать надо...