Борис Павленок: Преданный и проданный

Двор панский просторнее, чем крестьянский, хотя всё там как у любого зажиточного мужика: прямо к дому примыкает сарай-дровник, за ним хоть и обветшалая, но всё ещё крепкая конюшня, поперёк двора — коровник и свинарник. В дальнем конце островерхая стобка — кладовая, куда засыпается зерно и где хранится мука, в отдельном прирубе — повседневный запас картофеля, набираемый время от времени из копцов в огороде, надёжно укутанных от мороза соломой и присыпанных землёй. Ближе к улице — двухскатной снежной горкой погреб. Вольготно и независимо растопырил у ворот корявые ветви столетний дуб, с одной из которых легкомысленно свесились качели.

Только что приехавший с мельницы хозяин стоял, придерживая коней, и, поигрывая плёткой, наблюдал, как двое мужиков пытаются снять с саней поклажу. Мужики — один пожилой, почти старик, с небритым, изрезанным крупными морщинами лицом и уже слезящимися глазами, другой совсем юноша, тощий и нескладный, — беспомощно скользя лаптями по наезженному снегу и сдвинув на затылок свои холопьи шапки-гречневики, корячились над тугими боками пятипудового мешка. Барин, насмешливо смотревший на своих холопов, отличался от них разве что смазанными дёгтем сапогами, щегольски поблескивавшими на снегу, новенькой шапкой-ушанкой, обтянутой хромом, чисто выбритым подбородком да могучим телосложением. Этим и исчерпывалось внешнее различие пана и холопа.

На самом же деле барин был господином жизни и смерти мужика: мог одарить, выпороть, женить, сдать в солдаты — считай, на всю жизнь, — разорить, сослать. И живота лишить — без суда и следствия. Самодержец российский мог сделать всё то же самое с самим паном, оставив, правда, за ним его дворянскую привилегию — не снимать штанов во время порки, дабы не лишить оного дворянской чести, даже если запарывали при этом насмерть. Высшие чины государства, относясь официальной бумагой или просьбицей к престолу, подписывались: «всенижайший и всеподданнейший раб Вашего Императорского Величества». Говоря по-русски: раб на рабе и рабом погоняет. У царя имелся двор, придворные, дворяне. У дворянина, в свою очередь, тоже был двор, дворовые, дворецкие, дворня, дворники и дворняги — иной раз побольше, чем у царя. Таковы были вольности дворянские в то время. В число особых привилегий входило то, что по достижении шести-восьми лет каждый мальчик-дворянин записывался в военную службу и не имел права оставить её без особого дозволения их императорских величеств до скончания жизни.

— Эх, сошлись чёрт с младенцем — куля не осилят! — наконец не выдержав, топнул ногой хозяин Чижова. — Лявон, ты скинь рукавицы-то, где ж тебе чоп удержать! Голой рукой бери, голой!

— Зябко, батюшка, — выдавил с натугой старый Лявон, ухватив наконец ускользающий мешок. — Сичас мы его, сичас...

Но его помощник с покрасневшим от напряжения лицом, не удержав трясущимися руками угол мешка, упустил его и полетел кубарем в снег.

— Тпру, пся крев! — выругался пан, не без труда удержав коней, и, уже раздражённо посмотрев на мужиков, добавил по-русски: — Работнички, мать вашу волк поял! Только жрать, а что до дела... — Он привязал коней и размашисто направился к саням: — А ну, отойди прочь.

Не спуская с запястья плётку, шляхетный володетель Чижова пан-барин Потёмкин — а это был именно он — легко взял куль под мышку и, присев, велел: — Подымите другой, тож возьму.

Мужики — и откуда сила взялась? — подняли второй куль. Потёмкин легко разогнулся и понёс мешки в стобку, подминая могучими ногами ступени. Старик лукаво взглянул на своего напарника, но, заметив выходящего из двери барина, стянул с головы шапку и, кряхтя, принялся утирать со лба несуществующий пот.

Ох, спинушка, на погоду, видать...

Потёмкин уже без мужицкой помощи сгрёб снова два куля, но Лявон вдруг засуетился:

— Ну-кось, Никишка, подсоби. — Присев, он принял куль на спину и неожиданно легко засеменил вслед барину.

Пока он возвратился, Потёмкин стащил в кладовую ещё два куля.

Лявон перехватил ношу у взбодрившегося было парнишки:

— Погодь, Никишка, погодь, я сам, а то, не ровен час, грызь нападёт опять. Эх, сынок, куда ты такой сгодишься... Отряхни-ка пану одёжку да смотри, чтоб почище.

— Александр Васильевич, государь мой, прошу к обеду, — неожиданно раздался певучий молодой голос.

Все — и барин и мужики — обернулись к крыльцу, на которое неслышно выплыла молодая — лет на двадцать с лишком моложе мужа — хозяйка Дарья Васильевна. Яркая, глазастая, в накинутом на плечи жёлтом, расшитом узором кожушке, она была высокого роста — под стать мужу. Из-под повойника рвались на волю кольца чёрных, как смоль, волос.