Борис Павленок: Преданный и проданный

Он, ни слова не говоря, вытянул жену плёткой вдоль спины. Она смолчала: ещё удар — заголосили девчонки. Третий удар был хлёстким, с подтягом. Она вскрикнула и, прервав плач, повторила:

— За что, сударь, за что?

Дочери ревели вовсю. Отсчитав пять ударов, Потёмкин протянул плётку жене:

— Целуй. В другой раз десять влеплю, да погорячей.

— За что, Александр Васильевич?

— Графинчик где и... салфет? Я что, не хозяин в доме?!

— Так ведь пост великий, сударь мой.

— Кому Великий пост, а кому и Масленица... Подать сейчас же! А без салфета я что, по-твоему, как мужик, буду горстью утираться?!

Жена метнулась к буфету. Садясь, Потёмкин машинально глянул перед собой и зашёлся в ярости — куска ветчины, который так аппетитно выглядел, на столе не было. Не было на месте и сына, а край буханки — будто истерзан.

— Гринька!!! — крик заставил домашних зажмуриться от ужаса. — Гриц!! Немтырь чёртов, утроба ненаедная!

Громко стукнула дверь в сенях, под окном прошелестели торопливые шаги. Майор, путаясь в ногах от бессильной злости, бросился к двери, сорвал плётку и как был, в мундире, без шапки, метнулся во двор. Там быстро и ловко, будто обезьяна, взбирался на дуб Гришка.

— А ну слазь, немтура проклятая, выблядок! — заметался под могучим деревом Потёмкин-старший. — Слазь, кому говорю!

Гришка, не обращая на отца никакого внимания, устроился поудобнее на широкой ветке и, вытащив из-за пазухи ветчину и кусок хлеба, начал быстро и сосредоточенно жевать.

— Запорю стервеца... — доносилось снизу, — шкуру спущу... Вот сейчас дробины принесу и достану тебя, сучонка...

Гришка опасливо посмотрел вниз и полез выше, голые ноги его краснели, как лапы у аиста.

— Думаешь, не достану? — надрывался отец, потом вдруг сменил тон: — Слазь, ну, слазь, Гришенька, околеешь на ветру... Ишь, стервец, слышит всё, понимает, только, вишь, разговаривать не желает... — Снова свирепея, гаркнул: — Слазь, стервец, кому сказано!

И вдруг сверху донёсся отчётливо и внятно мальчишеский басок:

— И когда ты уймёшься, кобелина сивый? Совсем извёл ревностью жёнку, неча было молодую брать...

Изумлённый Потёмкин, будто боясь спугнуть наитие, зашептал:

— Слышь, мать, слышь? А, подлец этакий, а я-то думал, уродина какая, уже за доктором собрался, а он, вишь, всё знает, всё болтает.

— Шпыняет её, шпыняет, — ворчат Гришка, сидя на ветке, — а сам половину девок на деревне обрюхатил.

— Дарья, слышишь?

— Да уж слышу, слышу, лучше бы мне уши позакладывало... Такой позор от дитяти...

— Всё с твоего голоса, с твоего наговора!..

— Жрать здоровы, — неслось с дуба, — а работать так вас нету, волк твою мать поял! Хочешь кусочек ветчины?

— А сквернословить от кого научился, не от тебя ли? — сквиталась подбежавшая Дарья Васильевна. — Яблочко от яблоньки, видать, далеко не укатится...

А Гришка вдруг запел голосом чистым и звонким, со слезой, как поют старцы на ярмарках:

— Хо-о-дил я, бродил по чужо-о-й стороне, все страсти невмолчно кипе-е-ели...

Александр Васильевич оторопело замер, по щеке скатилась слеза.

— Ах ты, шибеник, паршивец, сукин сын... Это ж какой голосок ангельский... Ну, теперь держись у меня — в ученье зазорного, в ученье... Гришечка, сыночек, спускайся ко мне, цукерочку дам... заедку царскую...

Но Гришка, устроившись поудобнее, подобрал голые пятки под зад и, охватив руками шершавое тело дуба, глядя на золотую полоску вечерней зари, полыхавшую огнём, самозабвенно пел.

— А теперь, майн либер Питер, давайте совершим путешествие из Петербурга в столицу древней Римской империи... — Учитель, тощий немец в чёрном парике с буклями, чёрном же фраке и серых панталонах, расхаживавший по классу, остановился, скрипнув башмаками, и поправил очки. Потом, искоса и быстро взглянув на наследника, продолжал: — Мы не будем двигаться по дороге, а отправимся в путь на волшебном фаэтоне, который способен преодолевать реки, горы, леса и болота как бы... — немец сделал неопределённое движение рукой, — по воздуху.

У Румбера, стоявшего возле двери и исполнявшего обязанности дядьки, — верзилы в форме драгунского офицера, удивлённо полезли вверх брови, отчего его устрашающая поза — сложенные на груди руки и расставленные циркулем ноги — приобрела совсем другое значение. Лишь ведро с прутьями для порки, находившееся возле ног, напоминало о его нелёгкой профессии.

Учитель наклонился, смахнул с серого чулка невидимую пылинку и, выпрямившись, теперь уже в упор уставился на своего ученика: