Альфред Аменда - Аппассионата. Бетховен

Он выпил стакан до дна и с отвращением отставил его в сторону.

— Целый дукат стоил мне этот вонючий териак. Эти мошенники врачи только наживаются на мне.

— Конечно, профессия могильщика куда почётнее, — понимающе кивнул Людвиг. — Поэтому я решил выбрать именно её.

— Что?..

— И потом, как только будут вырыты две могилы, я смогу исполнить траурный марш.

— Какие ещё могилы? — замер в недоумении Ровантини.

— Для тебя и Фрици. Вот письмо от неё.

Ровантини дрожащим голосом прочёл:

— «Людвиг мне всё сказал. Я до смерти огорчена и одновременно безмерно счастлива. Фридерика». Что ты ей сказал?

— Всю правду, и теперь она тоже хочет умереть. Не помнишь, сколько стоит труд двух могильщиков и похоронная музыка?

— Ах ты, алчный демон! — завопил Ровантини. — Ты от могильщика даже штюбера не получишь. Ибо теперь я хочу жить, ведь это, — он с силой хлопнул письмом по колену, — сильнее, чем смерть!

Он распахнул окно и вышвырнул во двор флакон с лекарствами, вызвав громкое кудахтанье испуганных кур.

— Превосходно! Я даже готов купить у Фишеров петуха и принести его в жертву богу — покровителю всех лекарей Эскулапу. Ибо, клянусь им, я здоров! Ведь эту девушку я люблю ещё больше, чем тебя — Амура, жаждущего могильщиков. Эх ты, исчадие ада...

Он несколько раз прошёлся взад-вперёд по комнате и ласково потрепал Людвига по голове.

— К игре на скрипке ты пригоден, правда, не более, чем мартовский кот, но тем не менее я буду давать тебе уроки, мой маленький и лучший друг. Я тут задумал один шансон [15] Шансон — в данном случае эпическая поэма французского средневековья, исполняемая под аккомпанемент скрипки. и хочу исполнить также сонату соль минор Тартини, ту самую, с дьявольской трелью [16] ...ту самую, с дьявольской трелью. — Имеется в виду знаменитая соната Тартини «Дьявольская трель». .

— С чем?

— Разве ты ничего не знаешь о ней? Тогда слушай внимательно. Как-то ночью Тартини услышал странную музыку, а затем к нему вошёл дьявол со скрипкой у подбородка и, сверкая глазами, сказал: «Это моя музыка, и такой трели тебе никогда не исполнить». Тартини проснулся и тут же записал несколько нот сонаты и этой самой трели. Пошли.

— Куда?

— Со мной.

Упражнения потребовали значительных усилий. После игры лицо Ровантини сделалось бледным как мел, на лбу выступили крупные капли пота, из правого уголка рта потекла кровь. Она стекала на подбородок медленно и неотвратимо, словно воплощая собой рок.

— Разве я плохо играл, Людвиг? Нет, действительно, какие только силы не открыла во мне эта хрупкая девушка!

Людвиг почувствовал, что больше не может. Любовь одна не в состоянии преодолеть эту страшную болезнь. Чтобы хоть немного отвлечься, он спросил:

— А кто будет аккомпанировать тебе на концерте?

— Нефе... — Ровантини хлопнул себя по лбу. — Он сегодня рано утром приехал в почтовой карете и тут же отправился пробовать орган. Сейчас он в соборе. А вообще-то тебе нужно сходить к нему.

— Зачем?

— Он хочет присмотреться к тебе.

— Это ещё почему? — обиженно спросил Людвиг.

— Иди, дурачок. У него своя, никому не понятная метода. А потом отнесёшь Фридерике письмо, лохматый Амур. Где тут у вас чернила и перо?

Ещё издали Людвиг услышал тихие звуки музыки, доносившиеся из высоких окон собора.

Он с трудом открыл массивную дверь, и в лицо ему словно подул сильный ветер. Он окунул дрожащие пальцы в чашу со святой водой, перекрестился и встал на колени перед дарохранительницей.

Проход к ведущей на хоры винтовой лестнице был загорожен железной решёткой, и Людвиг облегчённо вздохнул, ибо это препятствие избавляло его от принятия дальнейших решений. Никогда ещё ему не было так страшно. Даже перед отцовской тростью он не испытывал такого трепета. Тогда он лишь стискивал зубы и втягивал голову в плечи.

Именно так он и поступил сейчас. Но к чему все эти усилия? В следующий раз дядюшка Франц позаботится о том, чтобы дверь была открыта. Теперь же вполне достаточно просунуть руку сквозь решётку и отодвинуть засов...

У него были хорошие лёгкие, и тем не менее он едва отдышался, когда, поднявшись на хоры, увидел маленького горбуна с нестарым, но уже испещрённым морщинами лицом. Он недовольно повернулся, и в наступившей тишине его голос прозвучал подобно раскату грома:

— Что тебе нужно?

— До... достопочтенный придворный музыкант Франц Ровантини...

— А мне плевать на все чины и звания. — В голосе горбуна отчётливо прозвучало нарастающее раздражение. — Я сам являюсь придворным органистом, а толку-то что? Как тебя зовут?