Мария Бушуева - Рудник. Сибирские хроники

Преподаватели-сослуживцы из Девичьего института, чиновники Губернского управления, где Егор Алфеевич служил последние два года, и отпевавший покойного священник отец Александр уже ушли, оставалась за столом, кроме потерявшей отца и мужа семьи, только младшая сестра Елизаветы Федоровны, Елена Федоровна с горбатенькой дочерью Таней, кузиной Анны и Кати, старик Касаткин, неожиданно для Крауса оказавшийся дальним родственником Егора Алфеевича, да Иван Иннокентьевич Оглушко. Обида за Курта, сейчас, на фоне горя Зверевых, чуть приугасла, но садиться с доктором рядом Краус все-таки не стал, предпочтя свободный стул рядом с Таней, отчего напротив него оказались Анна и Катя. Анна, едва он встретился с ней взглядом, достала папиросу и закурила, а Катя, показавшаяся ему пронзительно красивой в черном траурном платье, сидела, опустив глаза, ни на кого не глядя. Когда Краус пришел, извинившись, что из-за внезапного отъезда Бутина вынужден был его замещать, опять выпили за помин души Егора Афеевича, и разговор, уже от смерти перешедший к жизни, как это всегда случается на поминках, снова вернулся к покойному и к теме смерти.

– Отец Александр рассказал о том, что за третий день до смерти он увидел вылетевшую облачком душу умирающего, я не стал его опровергать, – сказал Оглушко, – мало ли кому что покажется, священники вообще живут в особом мире, почти каждый день провожая людей в последний путь, они должны были создать для себя какую-то защитную теорию, иначе бы не выдержали постоянного соприкосновения со смертью, но сам я как медик убежден: жизнь тела кончилась – и кончилось все, однако же бессмертие человека – не сказка, оно – в его потомках, жива ведь частичка Егора Алфеевича в Анне и Кате, а значит, и внукам они могут ее передать… Вот и бессмертие.

– Меня больше всего пугает, когда я подумаю, что покойник может под землей очнуться, – сказал старик Касаткин, – читал много случаев, когда менее опытные, чем вы, господин Оглушко, медики принимали за смерть летаргический сон, знаменитый писатель Гоголь, которого врачи и отправили в могилу, очнулся в ней, это самый известный случай, и таких не так мало, кости мертвецов обнаруживаются со следами движения.

– В том виновно движение почвы и подземных потоков, Иван Селиванович!

– Не скажите, Иван Иннокентьевич! Иногда обнаруживаются и следы настоящей борьбы за жизнь.

– Господи, как страшно! – сказала горбатенькая Таня.

«Ее красивое лицо, как цветок, на кривом пеньке тела», – глянув на нее, подумал Краус.

– И насчет отца Александра вы не правы. Он по чистоте своей души удостоился видеть, как покинула тело душа, а вы, выходит, этого не удостоились.

– Спор, изначально обреченный попасть в тупик, – сказала Анна, – доктор – материалист, а понятие души принадлежит философии идеализма.

– Иван Селиванович прав, – тихо сказала Катя, – я стояла рядом с отцом Александром, и мне показалось то же, что и ему.

– В общем, скрестили шпаги два Ивана – верующий и неверующий, – сказал Оглушко. – Простите уж нас, дорогая Елизавета Федоровна, помянем Егора Алфеевича добрым словом еще раз.

– И пусть он сам нам оттуда подаст сейчас знак, что прав Иван верующий! – воскликнул Касаткин.

Простучали, отмечая спешащее время живых, деревянные настенные часы. Все тревожно замолчали.

– Сейчас голос Егора Алфеевича как бы внутри меня прозвучал, – Елизавета Федоровна испуганно посмотрела на Оглушко, – он сказал: «Поговорите о живых».

Тут же как-то слишком поспешно заговорили, доктор стал рассказывать о своем родившемся внуке – младенце Юзефе Романовском, уже в трехмесячном возрасте разительно похожем на отца, ну просто вылитый шляхтич, усмехнулся Оглушко, так и гоняет нас всех своим властным криком, потом Елена Федоровна рассказала, что ее муж-географ путешествует вместе с Черским, добавив, что и дочь хозяйки Ивановой, у которой Черский квартирует, поехала с ними вместе в горы, не опасаясь опасных переходов и не женских трудностей. Егор Алфеевич говорил, что Черский прекрасный человек, сказала Елизавета Федоровна, дом Ивановых ведь недалеко от нас, они были хорошо знакомы, Черский делился с ним своими планами— он желает навсегда остаться в России.

– А мои только и глядят в календарь: скоро ли можно будет уехать из Сибири, – сказал Оглушко, – а вы, Викентий Николаевич, что замыслили?

И в этот миг Катя посмотрела на Крауса, и он – в ее глаза. И тут же, исчезая из-за стола, заскользил по длинному водному каналу, мгновенно соединившему их и вспыхивающему за его зрачками белыми и голубыми искрами. Он что-то ответил, а может быть, не ответил вовсе. Вернула его к говорящим вставшая и резко отодвинувшая стул Анна. И, когда он уходил, Анна выбежала за ним на крыльцо и крикнула: «Вы уже любите Катю, и она!..»